Леннон - Оно.

Объединенная Поп-фирма: Леннон-Оно.

Под комфортабельной, незастеленной кроватью Битла Джона — дощатый пол с утыканными по краям гвоздями с широкими шляпками. Что это за гвозди? Джон объясняет, что однажды сюда пришли его жена и теща и выдернули устилавшее весь пол, от стены до стены, ковровое покрытие. Разумеется, этот «акт» был совершен в отсутствие мужа/зятя, ибо подобные акты творческой ярости не требуют присутствия свидетелей. Надо просто тихонько войти, сохраняя достоинство, присущее культурным людям, и содрать ковер с пола (еще лучше привести с собой ковровщика, который сделает это с профессиональной ловкостью). Всё очень просто — вы сдираете с пола ковер, а гвозди остаются.

Конечно, от такого акта ярости страдает прежде всего сам объект ярости. Но Джон спокоен; он даже находит, что это очень забавно, когда пол утыкан гвоздями, а Йоко даже не знает, что они там есть.

Вообще-то Джону противен этот дом — огромный псевдо-тюдорский особняк в пригороде Лондона Вейбридж (район этот Джон называет «Биржевым поясом»), и они с Йоко собираются в скором времени перебраться в более скромное жилище неподалеку. «В лондонской квартире я жил, как в осаде, поэтому выбрал третий попавшийся мне дом — тот самый, где вы сейчас находитесь», — говорит Джон со знакомой певучей ливерпульской интонацией, глядя во все свои четыре глаза-бусинки на беспорядок вокруг. А беспорядок образуют четыре рода вещей: то, что оставила его жена; то, что успела испортить теща; то, что принадлежит ему лично, и то, что принесла с собой его подруга. То, что оставила Синтия Леннон, в беспорядке разбросано по гостиной. В основном это садовая мебель. Еще она оставила акр фиолетового войлока, которым обиты стены столовой. «Чистка», произведенная тещей, не ограничивается только ковром. Джон клянется, что теща опорожнила все бутылки с хересом и «сжевала» все столовое серебро. Личная собственность Джона распадается на две категории: оборудование для высококачественного воспроизведения звука («хай-фай») и разные причудливые вещицы, вроде часов на подставке, со стетоскопом, обрамляющим их наподобие галстука, Йоко, только что вышедшая из больницы, принесла с собой, кроме самой себя, кучу макробиотиков (вегетарианской пищи) и засохшую орхидею, которая с обреченным видом стоит в темной «мавританской» прихожей.

«Добро пожаловать в Беверли Хиллс» (пригород Лос-Анжелеса, где находятся виллы голливудских звезд), — говорит хозяин, приглашая нас (меня и фотографа Сюзен Вуд) на кухню. Это просторное помещение с раковиной посредине, действительно напоминающее виллы в Беверли Хиллс. Только вместо позолоченной полки для хранения пряностей на стене висит «кемповый»[1] портрет королевы Виктории, а на месте роскошного календаря красуется надпись: «Пьяниц и обжор ждет нищета». А вместо Сандры Ди здесь Йоко Оно. Йоко не то что невысокого роста, а вообще коротышка. Еe лицо (вернее, та часть его, что не закрыта густой копной черных как смоль волос) имеет почти свирепое выражение, а грудь выпячена, как бочка. Только пальцы у нее крохотные и нежные, а в остальном она так же «хрупка», как, скажем, Эрнест Бергнин. Да и сама Йоко не считает себя японским цветком. Она говорит, что когда Джон беспокоится о том, что она может умереть раньше него, она успокаивает его, говоря, что «крепка, как лошадь».

Итак, вот они перед нами — она, хлопочущая над каким-то овощным блюдом, и он, бегающий взад-вперед в поисках чего-то (он всегда что-то ищет). У обоих волосы пахнут шампунем, и оба восхваляют достоинства и прелести «чистой» вегетарианской пищи, которая, как уверяет Джон, дает ему кайф посильнее наркотиков. Через некоторое время мы все сидим, поджав под себя ноги, на полу солнечной комнаты вокруг персидского столика и уплетаем приготовленное Йоко блюдо. Действительно очень вкусно, я спрашиваю, где они познакомились? «В галерее «Индика», — отвечает Йоко. — У меня там была очень важная выставка. Она имела огромный успех. Джон пришел за день до открытия». Джон: «Директор галереи был моим старым приятелем. Он всегда сообщал мне, если было что-то интересное».

Йоко:«Джон подошел к экспонату, который называется «Вбейте гвоздь молотком». Знаете, это очень символично, когда мужчина вбивает гвоздь в девственную доску... Я решила за каждый вбитый гвоздь брать по 5 шиллингов. Но когда хозяин галереи сказал Джону, что надо платить, он на мгновение задумался, а потом спросил, нельзя ли вбить воображаемый гвоздь?! Фантастика! Как раз в этом смысл моего искусства. Это моя игра. Мы оба играли в одну и ту же игру. Я понятия не имела о том, кто он такой, а когда узнала, мне было все равно, потому что в мире искусства Битл... в общем, вы знаете, и потом, он был такой, как все — в костюме...»

Джон:«Вот и нет! Я был небрит и в лохмотьях. Я не спал три ночи кряду. В то время я всю дорогу был на ногах. Я был под кайфом. Никакого костюма на мне не было! То был мой психоделический период. Это отвратительно, что ты принимаешь меня за чистенького буржуйского сынка».

Йоко:«Ну ладно, беру свои слова назад».

Джон:«Я вообще не помню, чтобы она там была в тот день. Я был под крутым кайфом. Потом она мне позвонила. Ей нужны были партитуры моих песен для Джона Кейджа... для какой-то книги».

Йоко:«Ты всегда все перевираешь».

Джон:«А партитур у меня не было».

Йоко:«Ты начинаешь меня нервировать».

Джон:«Что тебя нервирует? То, что я не помню тебя на той выставке? И поделом тебе — за то, что ты сказала, будто я был похож на чиновника из банка».

Мы с фотографом переглядываемся. Джон встает с пола и прыгает на желтую кушетку. Мелькают его голые ноги в тапочках, я ловлю себя на мысли, что, будь я его матерью, я бы стала волноваться. Но я не его мать, поэтому я просто слушаю дальше.

«Мы были друзьями, — продолжает он, — Я приводил ее сюда, когда жена была дома. То-есть мы были просто друзья. Я уважал ее работу. У нее были нелады с мужем, и я пытался научить ее медитировать».

Йоко разливает чай из чайника, который всем своим видом, кажется, говорит: «Я очень красивый чайник, как раз для послеобеденного чая».

«Я приобретала все большую известность, — напоминает нам Йоко, — Моя карьера развивалась превосходно, но с мужем мы не ладили. Мы вечно ссорились из-за того, кто должен первым подходить к телефону. Муж хотел сам отвечать на все звонки, чтобы быть в курсе всех моих дел. Видите ли, я всегда смотрела на него, как на своего помощника, а он хотел, чтобы всё было, как у Джудит Малина и ее мужа (из «Живого театра»). Тогда мне нужно было только одно: чтобы был человек, который понимал бы мое искусство. Мне нужен был продюсер. Любовь — это прекрасно, но — она искоса смотрит на Джона в лукавой усмешкой — она отнимает столько времени! А работа страдает. Я сейчас так мало работаю».

«Что ты хочешь этим сказать? — взвизгивает Джон, вскакивая, как будто его внезапно толкнули. — Тебе еще никогда не было так легко работать, как сейчас, потому что если не найдется продюсер, то им буду я сам. Я буду делать свою битловскую работу и одновременно заниматься твоей работой. Тем более, что битловской работы сейчас не так много».

Я тянусь за курагой и спрашиваю Джона, когда он думает прекратить свою битловскую деятельность.

«Когда надоест», — отвечает он. Позднее в комнате появляется высокая девушка, круглолицая и суетливая. Она пришла наниматься в секретарши. Но Джон и Йоко к этому времени куда-то исчезли. Девушка объясняет нам (потому что больше некому), что потратила всё утро, чтобы добраться сюда на поезде. Бедняжка стоит посреди кухни в своей мини-юбке и городских туфлях и не знает, что делать.

Наконец появляется Йоко и уводит девушку куда-то в другую комнату, а Джон опять прыгает на желтую кушетку. Он очень бледен. Но он кажется таким умиротворенным, таким «домашним», что я начинаю думать, что, может, и не стала бы волноваться за него, будь я его матерью.

«У нас одинаковые взгляды, — говорит он, — и мы оба так одиноки. Мы мечтали об одном и том же, видели одни и те же сны. Мне часто снилось, что я встречаю эту женщину. Я знал, что она будет не из тех, кто покупает пластинки «Битлз»... А как было с Син? Она забеременела, вот мы и поженились. У нас с ней было мало общего. Но это меня не беспокоило, потому что она была такой спокойной, а я редко бывал дома. Иногда мне всё надоедало, и тогда я начинал думать: «Где же она, моя настоящая любовь?» Надежда никогда не покидала меня. Потом все это проходило, и я успокаивался. Наверно, у всех есть такие моменты, когда мечтаешь о той, единственной. О какой «той»? Ну, если говорить обо мне, то я мечтал о женщине, которая давала бы мне не только физическое, но и интеллектуальное удовлетворение. Мне нужна была женщина, с которой я мог бы быть самим собой. Конечно, с Син я поступил, как трус. Я не мог просто уйти от нее и жить один. А теперь Син говорит в газетах, что мы жили хорошо и она ничего такого не подозревала. Не могу этого понять... Вначале мне просто нравилось общество Йоко. Я не подозревал, во что это может вылиться. Вскоре после того как мы познакомились, я перестал мечтать о «той единственной». А потом я поехал к Махариши. Йоко осталась здесь. Я продолжал склонять ее к медитациям, но все это было еще не то. Потом, в Индии, я получал от нее такие письма: «Я облако. Посмотри на небо, и ты увидишь меня!» Читая эти письма, я приходил в страшное возбуждение. В них не было ничего, что обычно пишут жены и тещи; они бы ничего там не поняли. В Индии я начал думать о Йоко как о женщине, а не просто как об умном человеке. Конечно, я не отвечал на ее письма. Знаете, всё, что пишет Битл, сразу попадает в Америку на страницы «Конфиденциала». Потом я вернулся, вот тогда-то все и началось...»



Тремя днями раньше...

Комната в конце коридора на третьем этаже лондонской больницы «Королева Шарлотта». Стены увешаны фотографиями: Ринго танцует с Элизабет Тэйлор; Боб Днлан на траве; фото обнаженных Джона и Йоко с обложки их совместного альбома «Два девственника»; Эд Салливан, вполне одетый, на дверце буфета. «Полно еды в этом буфете», — орет Джон голосом гида-кокни. — Битл Джон не скупится на расходы!»

Позавчера у Йоко был выкидыш. Она обвиняет в этом «нервное напряжение из-зa наших двух разводов». Но сегодня обычный деловой день. Йоко сидит в своей постели. Она поглощена работой: ее пальчики, как маленькие молоточки, ударяют по клавишам пишущей машинки. По кровати разбросаны газетные вырезки про нее и Джона. По ним она сочиняет песни. Тем временем Джон мечется по комнате. Глаза его дико сверкают. Как всегда, он что-то ищет. «Где же оно? Где?» — кричит он, ползая под кроватью. Записанный на пленку голос Йоко поет одну из ее «газетных» композиций: «Е-э-э-э-го подру-у-угу Йо-о-о-о-ко Оно держа-а-а-а-а-ли под наблюдением», — монотонно тянет пронзительный магнитофонный голос. Внезапно раздается осторожный стук в дверь. Дверь приоткрывается и показывается голова испуганной женщины. «Счет для мистера Леннона», — шепчет женщина, показывая на бумажку, которую держит в руке. «Бадшoe спасибо», — гнусавит Джон.

Он весь сияет. Затем, уткнувшись носом в бумажку, произносит: «Откуда им известно, куда мы пойдем, до того как мы действительно пойдем?» Ему никто не отвечает, он не настаивает, потом подходит к Йоко, склоняется над ней и говорит: «Ты поправляешься». «Я знаю, дорогой», — говорит она, не совсем одобряя его несерьезный тон.

Сидя на полу у кровати, я изучаю толстую квадратную книжку Йоко под названием «Грейпфрут». Некоторые «стихи-инструкции» мне очень нравятся, например: «Ведром выкрадите луну из воды. Продолжайте выкрадывать, пока луна не исчезнет из воды». Йоко то и дело отрывается от своей работы, чтобы объяснить мне свое искусство — и все это для моей статьи в «Луке», на которую Джон дал согласие, «чтобы мир узнал, что Йоко изобрела концептуальное искусство», а Йоко дала свое согласие, «чтобы мир узнал, что я изобрела концептуальное искусство». Мне не совсем ясно, что значит «концептуальное» искусство, поэтому на другой день я иду к одному критику-искусствоведу, который, как утверждает Йоко, сможет все мне растолковать.

«Это искусство, существующее в вашем воображении», — объясняет критик. Потом я расспрашиваю его о фильме Йоко, где показывается 365 голых ягодиц. Критик оживляется: «В человеческих задницах столько разнообразия, что это просто потрясающе. А возьмите ее сценку с обрезанием платья: она вышла в своем лучшем платье и предложила публике порезать его ножницами. Сначала была гробовая тишина, а потом... началось что-то страшное. Начав, люди не могли остановиться. Они обезумели. Ясно, что от платья ничего не осталось, и она осталась на сцене голая».

Йоко, как будто покинутая двумя другими колдуньями (намёк на пролог из «Макбета»), стоит у плиты и помешивает ложкой в кастрюле. Прижимая волосы к груди, она подается вперед я деревянной ложкой пробует свою стряпню.

Вот уже третий день как мы собираем материал для нашего рассказа. За это время мы обе — я и Сюзен — полюбили Джона. Его нельзя не полюбить. Он похож на взрослого ребенка — такой бесхитростный, милый и забавный. Нет, не забавный, вернее сказать — с причудами. Егo причуды изобретательно-детски озорные, милые и такие «желтосубмаринные», что ли. Кажется, и мы ему нравимся. «Добрые флюиды», — говорит он. С самого начала то глупое совпадение, что мы трое — Йoкo, Сюзен и я — все ходили в школу Сары Лоуренс, привело его в страшный восторг своею абсурдностью. В нем сильно развито чувство абсурда. С тех пор он не перестает шутить по этому поводу. Всякий раз, когда кто-нибудь из нас вспоминает очередную школьную подругу, он вставляет: «А что стало с Сэйди Фуц, хотел бы я знать?»

Сюзен, кажется, в восторге от Йоко. Но не я. По правде говоря, Йоко меня раздражает. Не по моральным соображениям. И не потому, что я не уважаю ее искусство. Я уважаю его. Может, это и не искусство, но, как бы это ни называлось, это творчество, и она серьезно к нему относится. Да и вообще я считаю, что искусство «фар-аут» или «нон-арт» расширяет нашу осведомленность, позволяя разобраться в том, что у нас глубоко внутри («фар-ин»). И потом, иногда так приятно заниматься глупостями, — вы не находите? Но беда Йоко в том, что когда она делает глупость, она не считает это глупостью. У Джона бесконечно больше юмора в этом отношении. Кроме того, он не «прет» вперед так нагло, как это делает она. Я сомневаюсь, что он когда-либо «пер». А Йоко... Сказать, что она честолюбива, значило бы сделать ей комплимент. Она действительно «прёт вперед», как это делают 20-летние актрисы. Но ей 34. А Джону, между прочим, 28.

К тому же, Йоко любит командовать. Она покрикивает на сотрудников фирмы «Битлз» «Эппл», а они мстят ей за это ненавистью. Она пытается командовать и нами. «Пишите вот так», — кричит она. В общем, она мне не нравится. А сегодня она меня просто раздражает. Наш разговор начался с выговора, который я получила от нее за то, что в прошлый раз просыпала немного сахара на скатерть и забыла смахнуть его. Через минуту она оправдывается: «Мы действительно тяжелые люди». Потом она немного «отходит» и начинает говорить о предмете, который занимает ее больше всего — о себе самой.

Я спрашиваю Йоко о ее родителях (я смутно припоминаю по школе, что она происходит из семьи видного токийского банкира). «Мои родители любили друг друга, — говорит она, — но меня они не любила. Отец был очень далек от меня. В детстве, если мне хотелось его увидеть, я должна была звонить ему на работу и договариваться о встрече. А у матери была своя особая жизнь. Она была очень красива и молодо выглядела; помню, она говорила мне: «Ты должна радоваться, что твоя мать так молодо выглядит». А мне нужна была мать, которая не употребляет косметику и сидит со мной дома. Я была страшно одинока. В школе я опережала всех по умственному развитию, но друзей у меня совсем не было...»



Рассказ продолжается: семья Йоко переехала в Скарс-дэйл. Йоко поступила в школу Сары Лоуренс и вскоре вышла замуж за скрипача, своего соотечественника. Родители, не одобрявшие этот брак, лишили ее финансовой поддержки за то, что она вышла «за человека из средних слоев».

Этот брак продолжался недолго. Тем временем Йоко сняла комнату в нью-йоркском богемном квартале Гринич-Виледж, в чердачном помещении, и стала любимицей мира подпольного искусства. Вскоре она вышла замуж за американца по имени Тони Кокс. У них родилась дочь Киоко. Сейчас ей 5 лет. Она живет в Америке вместе в отцом. (Сыну Джона, Джулиану, тоже 5 лет). Йоко говорит о своей дочери одобрительным тоном, но не слишком тепло. Я спрашиваю, не угнетает ли ее разлука с дочкой? «Сейчас так надо», — говорит она. Не боится ли она, что поступает с Киоко точно так же, как ее собственные родители поступали с ней самой? Психологи, говорит она, считают, что люди обычно относятся к своим детям так же, как в свое время их собственные родители относились к ним самим. С этими словами она обрывает головку салата, моет ее и затем тщательно высушивает.

Раздается телефонный звонок. Он повторяется снова и снова, но Джон как будто не слышит его — он о чем-то задумался, вперив остекленелый взор в одну точку. Внезапно он вскакивает и рывком бросается к телефону. Следует типично ленноновский разговор: «Алло, Что? Чего? О чем? Я забыл. Про что? А, ну да. О'кей. Пока». Затем он снова прыгает на кушетку и лежит, свернувшись калачиком, как будто он и не покидал ее.

Наш визит подходит к концу. Йоко всё еще на кухне — готовит очередное вегетарианское пиршество, — а Джон болтает обо всем понемногу, как всегда, перескакивая с одного на другое: «...значит, когда пришел рок-н-ролл, я ушел в него с головой. Отвратить всех этих снобов oт джаза — вот в чем была моя цель. Потом я написал эти две книжки — “John Lennon. In His Own Write” и“A Spaniard In The Works”. Я вращался в мире искусства. Потом я решил: если искусство — это то, что я видел в школе (бородатые типы и прочее), то я не художник. Меня выгнали из колледжа. Но тогда мне уже было наплевать, потому что я был Битлом, и наши дела шли всё лучше».

«...Сначала я не хотел жениться. Я и Йоко — мы ловили такой могучий кайф от того, что просто любили друг друга, как молодые влюбленные. Но потом, когда мы узнали, что у Йоко будет ребенок, мы сели, подумали и решили пожениться. Да, мы ведем богемную жизнь, но если бы у нас родился ребенок, ему было бы весело с нами, не правда ли?»


Бетти Роллин
«Лук», 18 марта 1969 г.
__________________________________________________________________________________


Интервью Джона Леннона и Йоко Оно
Дэвиду Уиггу, газета “Daily Express”

Этот материал, составленный из двух интервью David Wigg (данных 8 мая 1969 и в период с февраля по апрель 1970), был включен в альбом “The Beatles Tapes”.

Уигг: Джон, чего вы с Йоко желаете добиться? Видимо, вы вкладываете много труда в ваши проекты?
Джон: Главное, чего мы хотим, — это сохранить мир. Все делается ради этой великой цели. Мы делаем, что можем.
Уигг: Ты считаешь, что недельным «бед-ин» в Амстердаме вы чего-то достигли? Были ли какие-нибудь обнадеживающие результаты?
Джон: Их было много. Прежде всего, мы посмешили людей, и это уже хорошо. Мы — как ветер, нас не видно, но когда ветер дует — деревья гнутся... Кроме того, на основе этого мы создадим хороший фильм и альбом. Многие люди нам писали, и не только из Америки и Англии, а со всего мира. Один парень написал: «Сейчас, после того, что вы сделали в Амстердаме, я не пойду в армию и хочу отпустить длинные волосы...» То, что мы хотим сказать, символично и действенно. Сделай что-нибудь для мира, хотя бы отрасти длинные волосы или лежи в постели. Сделай что-нибудь, как я, чего никто не сможет уничтожить.
Уигг: Вы считаете это позитивной программой? Может быть, можно сделать нечто более существенное?
Джон: Наша акция — это стимул для других людей. Сделаем хоть что-нибудь хорошее для мира, мы это начали...
Йоко: Сейчас наша очередь. Если мы были вдохновителями хотя бы для одного жеста — уже хорошо. Если вы думаете, что можно что-то сделать лучше, то сделайте это! Превзойдите нас! А мы постараемся продолжить игру и превзойти вас! Таким образом наши дела будут развиваться все лучше и лучше. Это свое-образное соревнование за мир.
Уигг: Многие ли думают, что война остановится, если все неделю будут лежать в кровати, протестуя так против войны?
Джон: Разве это не лучше, чем производство оружия и бомб? Представьте себе, что американская армия неделю оставалась бы в постели! А если бы весь мир это сделал — не было бы войны целую неделю. Может быть, только тогда многие бы поняли, что это значит.
Уигг: Если бы пришлось воевать, Джон, сражался бы ты за свою страну?
Джон: Я бы никогда не напал первым. Вероятно, я бы оборонялся, я — пацифист.
Уигг: Если бы с тобой что-нибудь случилось, как бы ты хотел, чтобы тебя вспоминали?
Джон: Как великого борца за мир.
Уигг: Если бы можно было вернуть прошлое, хотел бы ты оставить все как есть, быть Джоном Ленноном, участником группы «Битлз»?
Джон: Я не жалею ни о чем, особенно с тех пор, как встретил Йоко. Это придало смысл моей жизни.
Уигг: Что тебе особенно привлекло в Йоко?
Джон: Я просто попал в точку.
Йоко: Я была очарована, когда встретила Джона. Мы во многом схожи, и в тоже время совершенно разные; это особенное, волшебное ощущение. Я была сама с собой, одиночество было моей наибольшей проблемой, ибо я боролась сама с собой, а сейчас мы вместе, и это самое большое счастье в моей жизни.
Уигг: Джон, ты выглядишь сейчас самоуверенным, раньше ты был каким-то испуганным... Чем ты это объяснишь?
Джон: Это сделала Йоко. Она выделила во мне мое настоящее «я». Я был в напряжении и нервничал, как и все другие, но сейчас я стал более уравновешен-ным, чем когда-либо со времен детства.
Уигг: Ты хочешь сказать, что это самый счастливый период в твоей жизни? Думаешь ли ты, что все твои предыдущие поступки, такие, как путешествие в Индию, были поисками помощи?
Джон: Да, да. И поэтому я не жалею ни о чем. Я всё ещё верю в медитацию и временами упражняюсь в ней. Я встретил Йоко до путешествия в Индию и имел достаточно времени обо всем хорошо подумать. Три месяца медитации и размышлений... А когда вернулся, то влюбился в Йоко, и это был конец.
Уигг: Джордж однажды сказал, что англичане не очень-то жалуют «Битлз». Согласен ли ты с этой оценкой?
Джон: Это было и раньше. С нами всегда так поступали. «Битлз» всегда считались детьми Англии, и когда на вас нападает своя семья — это в порядке вещей, но когда это делает кто-то другой, то британцы встают на нашу защиту. На самом деле как в семье, и Джордж этим очень задет. Это очень ранит, когда на вас ополчится вся семья, хотя бы даже обоснованно. Мы чувствовали себя задетыми, потому что знали — англичане нас любят, но я не верю в этот метод. Не верю, что детей надо бить, этим многого не достигнешь.
Уигг: Ты не веришь в силовые методы?
Джон: Не верю, что детей нужно бить, чтобы их исправить. Думаю, телесные наказания — это не ответ. Убийце мы не поможем тем, что убьем его. Конечно, мы не можем рассчитаться со всеми убийцами, потому что тогда пришлось бы убрать много политиков.
Уигг: Воспринимаешь ли ты серьезно то, что делаешь?
Джон: Да, но я люблю этакую сумасшедшинку.
Уигг: Многие люди не относятся к вам серьезно...
Джон: Это хорошо, ведь это часть наших принципов: не быть понятыми слишком всерьез. Думаю, наши противники, кем бы они ни были, лишены чувства юмора. Мы — юмористы, и наши шансы намного лучше, потому что все серьезные люди — Джон Кеннеди, Мартин Лютер Кинг, Ганди — все в конце концов были убиты.
Уигг: Это интересная мысль. Значит, вас не волнует, что вас называют шутами?
Джон: О, нет. Мы готовы быть клоунами всего мира.
Уигг: В одном интервью французскому радио ты сказал, что считаешь себя богом. Ты в самом деле так думал?
Джон: Мы все — боги. Иисус говорил: «Царствие Божие — в тебе самом», в Индии говорят то же самое. Это основа любой религии. Я — не бог с большой буквы, но в каждом из нас есть потенциальный бог и потенциальный дьявол.
Уигг: Значит, ты веришь в жизнь после смерти?
Джон: Несомненно, я верю в это.
Уигг: Что значит для тебя жизнь? Тебе было бы все равно, если бы она закончилась завтра, или ты хотел бы дожить до глубокой старости?
Джон: Я хотел бы дожить до старости вместе с Йоко. Смерти не боюсь. Не знаю, как она выглядит, но готов к ней, потому что не верю, что она существует. Думаю, это как переход с одного поезда на другой.
Уигг: Ходишь ли ты в церковь?
Джон: Я не ощущаю потребности в этом. Уважаю церковь из-за святости традиций, из-за людей, которые верят ей столетиями. Однако избегаю её, потому что много плохих дел совершалось именем Христа и церкви. Донован как-то сказал, что посещает свой собственный храм ежедневно. Кому необходимо по-сещать церковь — пусть в неё идут, а те, у кого все святыни в голове, должны заниматься своим делом.
Уигг: Говорят, ты хочешь опять вернуться на сцену и снова будешь выступать, это правда? Хотел бы ты видеть себя в составе «Битлз»?
Джон: Да, я думаю выступать, но снова выступать вместе с битлами — это намного большая проблема, чем с «Пластик Оно Бэнд», ибо «Битлз» окружены ореолом славы и таинственности. Люди неизменно будут сравнивать нас и говорить: «Это не то, что было когда-то...»
Уигг: Значит, так вопрос не стоит?
Джон: Не то, чтобы не стоит, но это огромная ответственность, учитывая ту атмосферу вокруг «Битлз», когда все ожидают появления на сцене чуть ли не Господа Бога...
Уигг: Стремишься ли ты поддерживать эту мистичность?
Джон: Может быть. Возьмите Элвиса — он всегда на месте. Несмотря на постоянные слухи о его гастролях в Англии, он еще не дал здесь ни одного концерта.
Уигг: Каково твоё желание относительно будущего «Битлз»?
Джон: Я бы, конечно, хотел, наконец, получить деньги, которые мы заработали, и наш хороший друг мистер Кляйн заботится об этом. Хотел бы, чтобы все члены группы были счастливы и осуществили все, что захотят. И что бы с нами ни произошло, мы всегда будем друзьями. Следовательно, мы желаем счастья каждому в отдельности, а будет ли это в виде группы — время покажет.
Уигг: Многие отмечают, что внешний вид и поведение «Битлз» постоянно меняются. Это последствия взросления?
Джон: Когда мы только появились, то выглядели иначе, чем другие, и тогда наши прически считались необыкновенно длинными. Сегодня длина волос, которые мы раньше носили, считается невероятной — значит, люди говорят о нас то же самое. Прически, которые были у нас в начале 60-х, позднее переняли люди с телевидения и из деловых кругов, но когда они впервые их увидели, это считалось невероятным. Нельзя судить о книге по её обложке. Нельзя судить о людях по их виду, знаю это из своего опыта. Я пережил много неприятностей, думая, будто все, кто не имеет длинных волос, — не борются за мир и не могут быть настоящими людьми. А сейчас среди моих самых лучших друзей немало людей с короткими прическами.
Уигг: Когда ты планируешь записи с «Битлз»?
Джон: Вообще, таких планов сейчас нет, но если кто-нибудь из нас начнет какую-либо вещь, то, возможно, к нему присоединятся другие. Такова сейчас ситуация. «Битлз» нужно вскрыть. Может быть, мы решим сделать что-то, что будет являться альбомом «Битлз». Впрочем, мы разошлись только в сентябре.
Уигг: А хочешь ли ты записываться с группой?
Джон: Думаю, «Битлз» — хорошее средство общения, и я бы не разрушал его необдуманно.
Уигг: Я спрашиваю тебя об этом потому, что говорят, будто бы вы между собой ссоритесь, что ты и Пол не разговариваете друг с другом, что это конец «Битлз»?
Джон: Я послал всем около двадцати открыток из Дании. Я не разговаривал с ними о работе, только с Джорджем. Я был на отдыхе и дал им знать о себе. Мы так общаемся, когда не можем физически быть вместе. Все эти разговоры были вызваны в основном появлением Аллена. «Битлз» были подвергнуты нажиму со всех сторон, и мы просто были вынуждены проводить время в ссорах. Это трудно выдержать, но во время всей этой суматохи мы записали “Get Back”, “Abbey Road” и ещё несколько синглов. Сейчас мы отдыхаем друг от друга поодиночке, и ставить крест на нас не стоит...
Уигг: Джон, без сомнения, ты поддерживаешь какие-либо политические действия, потому что искренне веришь в них. Но изучаешь ли ты людей, проводящих ту или иную кампанию, прежде чем присоединиться?
Джон: Я тщательно изучаю их, общаясь с ними долгое время. Например, я ничего не знал о Майкле из движения чёрных до того, как он обратился ко мне. А когда мы встретились, мы говорили, и говорили, и говорили, и он разъяснял мне свою позицию по поводу насильственных и ненасильственных методов борьбы за права чёрных, рассказывал, что у него столько же врагов в движении чёрных, как и среди белых, из-за его выбора мирных методов. То же и с кампанией Ханратти, — мы провели много часов с его родителями, юристами и свидетелями, так что у нас нет ни тени сомнения в справедливости того, за что мы выступаем. Конечно, лучше всего можно изучить людей, общаясь с ними. Я предпочитаю судить о людях не на основании того, что о них пишут, а на основании того, каковы они на самом деле, и я убеждён в искренности как Майкла Экс, так и защитников Ханратти.
Уигг: А ты пытался разобраться в причинах действий тех или иных людей, а не просто делать выводы по тому, какими они кажутся?
Джон: Я всегда пытаюсь разобраться в причинах действий.
Уигг: Я задавал вопрос, изучаешь ли ты людей, которым оказываешь политическую поддержку, так как, когда я готовил материал о твоей поддержке родителей Ханратти, мне позвонил один человек и заявил: «Джон Леннон хочет посмотреть, что его ожидает, и ты тоже!» То есть это была прямая угроза... и вы-слушивать это было очень неприятно. Но ты, кажется, занимаешься многими вещами, которые имеют не только приятные стороны?
Джон: Жизнь вообще имеет не только приятные стороны. Например, наша кампания неприятна для тех, кто в ответе за судебную ошибку с Ханратти. А кому-то неприятна нагота, кому-то — длинные волосы, и кому-то всегда будет неприятно даже то, что мы будем вместе.