Брайан Эпстайн. Погребок, где играют рок.

A Cellarful Of Noise: Брайан Эпстайн "Погребок, где играют рок".

1. ПPОЛОГ
Около 3 часов в субботу 28 октября 1961года 18-летний парень по имени Раймонд Джонс, одетый в джинсы и черную кожаную куртку, вошел в магазин грампластинок в Уайтчапел (Whitechapel) в Ливерпуле и сказал: «Мне нужна одна пластинка. Она называется «Моя Бонни» и была записана в Германии. Есть такая у вас?»
За прилавком был Брайан Эпстайн, 27-летний директор магазина. Он отрицательно покачал головой. «Кто записал эту пластинку?» — спросил он. «Вы, видимо, не слышали о них, — сказал Джонс. — Её записала группа под названием Битлз».
После прочтения гранок своей книги мне приходит мысль о возможных расспросах: почему в самом разгаре загруженной до предела жизни я вдруг отложил в сторону личный менеджмент своих артистов, — с которыми, в конце концов, сам подписал контракт, — чтобы написать собственную автобиографию? А ведь мне нет ещё и тридцати. Ответ может быть, как и на любой подобный вопрос, многосторонним. Но в принципе, дело просто в том, что я хотел на ранней стадии записать от своего лица точный отчет о появлении Битлз и других подобных групп. Так много уже было сказано слишком преувеличенного, неточного, вычурного, двусмысленного, что я подумал — такой детальный отчёт всё разъяснит и, надеюсь, оправдает огромный интерес публики. В любом случае я получил от этого удовольствие, и порой мне кажется, что суть творения, будь то книга, диск или концертное выступление, в этом и заключается.
Вчера вечером я вернулся из напряженной 72-часовой поездки в Нью-Йорк, куда ездил согласовать последние детали предстоящего американского турне «Битлз» и организовать осенние выступления групп «Джерри и Лидеры», «Билли Джей Крамер и Дакоты» и Силлы Блэк.
Также я справлялся относительно того, что может оказаться наиболее захватывающим американским предприятием: Силла в кабаре в Вашингтоне и Нью-Йорке.
Не исключено, что по завершении самоуверенного рассказа о создании столь многих успешных альбомов, удача может отвернуться от меня. Если это произойдёт, пусть будет так. Я же посвящу свои усилия тому, чтобы обеспечить карьеру моих артистов в качестве ведущих исполнителей настолько долго, насколько они пожелают.
Ещё я хотел бы документально засвидетельствовать, что прекрасно осознаю: эта книга, возможно, не была бы написана, не будь помощи некоторых людей, которым я искренне и благодарно выражаю признательность: моей маме, отцу и брату, всем артистам, чьим менеджером я являюсь, молодым людям Мерсисайда, и напоследок, но ничуть не в меньшей степени, Дереку Тейлору, за чью бесценную помощь в подготовке книги, основанную на его профессиональном опыте, мне никогда не рассчитаться.

Белгравия, Лондон, август 1964года.


2. БИТЛЗ — США
Группа молодых музыкантов, которые не могли ни читать, ни записывать нот, и которые больше известны как Битлз, 7 февраля 1964 года завоевали Соединенные Штаты Америки и, по сути (если считать Америку сердцем и душой поп-музыки), — весь поп-мир.
К маю 1964 Битлз стали всемирным феноменом, как нечто необычное в современной жизни. Если в их карьере и был поворотный пункт — особая дата, когда горизонты их будущего должны были расшириться, то таким днём был день, когда авиалайнер «Пан-Америкэн» с Битлами на борту совершил посадку в аэропорту имени Джона Кеннеди в Нью-Йорке под приветствия, равных которым не было в истории.
Никто, безусловно, и я в том числе, хотя с самого начала был настроен оптимистично, не мог предвидеть такой ажиотаж и невероят­ное любопытство, вызванное прибытием на американскую землю четверки длинноволосых парней из Ливерпуля.
Я очень хорошо помню тот вечер в Париже, когда из Нью-Йорка пришла телеграмма следующего содержания: «Битлз» являются первыми в хит-параде журнала «Кэшбокс» с песней «Я хочу держать твою руку». Мы просто не могли поверить в это. В течение многих лет «Битлз», как и все остальные британские исполнители, взирали на американские хит-парады с затаенной завистью. Американские хит-парады были недостижимыми. Только американские исполнители могли в них отметиться. И все же я был уверен, что «Битлз» должны стать значительным явлением для Америки.
На всех этапах карьеры Битлз я и они, казалось, достигали того, что мы считали первостепенным — прежде всего контракт с ЕМI в 1962. Для нас это было самым великим, что могло произойти с нами. Затем был успех их первой пластинки. Но то, конечно же, было только началом. Следующей наиважнейшей вещью было первое место “Please Please Me”. Что может быть более значительным и драматичным, чем стать первым номером в британских хит-парадах? Но движение продолжалось: все дальше и дальше, — а с достоинствами Битлз, — всё выше и выше. Наконец, нашей следующей вершиной было первое выступление в «Воскресном вечере» в лондонском Палладиума — главное шоу в Европе.
Так что же ещё оставалось? Наступил ноябрь 1963, и Битлз были избраны для шоу в «Роял варьете» перед королевой-матерью.
Пройдя всё это, казалось — так мало оставалось им завоевать. Америка всегда представлялась нам слишком большой, слишком необъятной, слишком далекой и сли­шком американской. Помню, я тогда сказал Леннону: «Не может быть ничего более важного, чем это», — добавив гипотетическое: «Ведь так?»
Какой-то журналист, сидящий рядом и прислушивающийся к нашему разговору, как это обычно и делают журналисты, сказал: «Карнеги-холл будет великоват». И даже тогда, хотя мы и чувствовали, что мы на пути к завоеванию Америки, мы отвергали это, ибо Карнеги-холл, безусловно, был самой величайшей концертной площадкой в мире и, насколько мы знали, недоступной для поп-артистов, какими бы великими они ни были.
Между тем, 12 февраля Битлз выступили первым номером в этом великолепном зале, а несколькими днями ранее я вынужден был под давлением принятых обязательств отказаться от нескольких тысяч фунтов за выступление Битлз в Мэдисон сквер гарден в Нью-Йорке!
Операция «США» началась в ноябре 1963. Битлз всегда были счастливы оставить сроки, замыслы, планы, расписания и развитие своей карьеры мне, т.к. они были достаточно любезны, чтобы доверять мне, и знали, что если надо принять какое-нибудь важное решение, я проконсультируюсь с ними с целью оценки их замечательной интуиции и реакции.
В ноябре я взял в Нью-Йорк Билли Джей Крамера — ещё одного очень успешного британского артиста, с которым подписал контракт в Ливерпуле, — чтобы, прежде всего, рекламировать его и, во-вторых, (что оказалось более важным) чтобы выяснить, почему самое крупное событие в британском поп-мире — Битлз! — не «свершилось» в Америке.
Я не тешил себя мыслью, что они немедленно станут британским ответом на Синатру, но полагал, что они, вероятно, оставят некоторый след в тамошнем шоу-бизнесе, т.к. их очарование и их музыкальные способности были бесспорны, а в Америка всегда была восприимчива к таланту.
Поездка для Билли обошлась мне в 2000 фунтов, ибо я заказал чрезвычайно хороший отель, и мы жили демонстративно роскошно, чтобы произвести на американцев нужное впечатление, что мы — важные люди. В действительности, конечно же, ничего такого особенного для американцев мы не представляли, ибо были двумя обыкновенными путешественниками: никто не знал меня, а я знал только трёх контактных людей, чьи имена были в записной книжке.
Это было похоже на Лондон в прежние дни. Как и в Лондоне в 1962, я начал обхаживать различные компании — телевизионщиков, звукозаписывающие фирмы. Первыми, с кем я переговорил, были “Vee Jay Records”.
Когда пресса принялась писать о том, что они решили называть Битломанией — следствие концертов в Палладиуме и Роял, — небольшие новостные сообщения начали доходить до Нью-Йорка и попадать на страницы американской прессы. Я узнал совершенно определенно о решении, что следующая пластинка Битлз — до этого у них не было успеха на 2 фирмах, для которых они записывались — будет выпущена на фирме Кэпитол.
Тем не менее я пошел в “Vee Jay Rec.”, т. к, они очень хорошо поработали на Фрэнка Айфилда (Frank Ifield), успешную молодую британскую звезду. Но, конечно же, у него был всего лишь очень ограниченный успех в Америке, как и у всех других британских исполнителей со времен войны. У британских поп-звезд всегда, с точки зрения американцев, присутствовала одна любопытная особенность: что бы британцы ни сделали в своём наилучшем виде, американец сделает гораздо лучше. Разъезжая по Нью-Йорку, я обнаружил, что без всяких сомнений на любом диске, который привлекает американскую публику, присутствует «американское звучание». Если у тебя есть инстинкт на подобные вещи — а я скромно верю, что у меня он есть — ты способен чувствовать это. Я считал, что разбираюсь в британских хитах, и в ноябре я уловил, где у Битлз есть определённое американское «чувство». Это чувство, несомненно, присутствует в «Я хочу держать твою руку».
Звукозапись — это суть поп-музыки, и я был совершенно уверен, что «Я хочу держать твою руку» будет успешной — пусть и не очень широко — в США.
Но я все же нажимал и на другие компании, т. к. научился не полагаться на единственный выход. Я контактировал с Уолтером Хофером, который с некоторых пор стал моим американским адвокатом, и, что более важно, — встретился с Эдом Салливаном.
Это произошло потому, что сразу по моему приезду в Нью-Йорк поступил запрос из отдела Си-Би-Эс по поиску молодых талантов. Я устроил встречу с Салливаном, и в тот же день мне позвонил ведущий британский агент, предложивший устроить Шоу Эда Салливана для Битлз. Я отверг это предложение, ибо предпочитал делать бизнес непосредственно. И эта политика затем оправдалась.
Я приехал встретиться с Салливаном и нашел его чрезвычайно дружелюбным человеком. После долгих дискуссий мы договорились о трёх шоу Э. Салливана для Битлз и двух шоу для Джерри и Лидеров. Между нами установились прекрасные рабочие и личные взаимоотношения.
Были некоторые трудности с контрактом, и потребовалось целых 4 дня, чтобы разрешить их. Моя точка зрения была такова, что Битлз действительно должны получить первое место в афишах на каждом шоу. Салливан, который, казалось, ощущал важность или приближающуюся значимость Битлз, но отрицал мое мнение, что они будут самыми крупными в мире, как-то невразумительно соглашался. Его продюсер — теперь наш общий друг — пересказал мне потом свои доводы Салливану, что «нелепо» давать Битлз первый номер в афише, т. к. ни одна иностранная группа не добивалась в Штатах успеха очень давно, и уж тем более, если речь идёт о британской группе.
Тем не менее, мы заполучили-таки наше первое место, и я вернулся в Англию с этими контрактами.
Я явился счастливым и радостно возбужденным, и рассказал Битлам, как все будет. Они были довольны, т.к. узнали, что одно из шоу будет в де Дьювилл в Майами (Флорида) и, стало быть, им обеспечено несколько приятных часов на солнце. И правда, у них были небольшие каникулы, когда они туда прибыли.
Битлз стали столь популярны в Америке, что я дал согласие на выступление в Карнеги- холл, а также на очень большой концерт в Вашингтоне. Так что их запланированные каникулы в Майами были короткими.
7 февраля мы прибыли в аэропорт имени Кеннеди под сенсационные приветствия 10 тысяч фэнов.
Пока мы ждали, когда пассажиры сойдут с самолета, и четвёрка впервые покажется на американской земле, был слышен неистовый шум диких криков и аплодисментов из фантастической толпы.
Казалось, что все здание — весь верхний этаж аэропорта — было заполнено людьми. Это было ужасно возбуждающим, один из самых памятных моментов в моей жизни. Никогда до того, или после, я не видел так много фотографов, нигде в мире, за исключением, возможно, лишь возвращения Битлз в Англию из американского турне.
С того времени толпы, необузданные демонстрации и эта песня «Мы любим вас, Битлз» были постоянными, от Нью-Йорка до Вашингтона. Перед отелем Плаза было необъятное море лиц. С той минуты нам без перерыва звонили американские диск-жокеи, и Битлз были вне себя от счастья и удивления. Казалось, что уже с того момента, как я вселился в свой номер на 12 этаже отеля, всё было заполнено людьми. Все разговаривают, все продают, все покупают, все очень заняты бизнесом со мной и Битлз. То был мой первый опыт выслушивания огромного количества звонков, которые я получаю всегда в любом отеле, где останавливаюсь, когда нахожусь в турне с Битлз.
Интерес радиостанций к Битлз в США был истеричным и преимущественно молодежным, но и интерес прессы был не менее сильным. Десятки тысяч слов были написаны в серьезных газетах и журналах. Журналистами, пишущими о звездах, была проделана исследовательская работа, чтобы понять причины молниеносного успеха Битлз. В «Сатердей Ивнинг Пост» Ванс Пакард писал: «Битлз — под опекой мистера Эпстайна, — придают особое значение удовлетворению подсознательных нужд подростков. Приодетые и больше не хулиганы, а скорее обожаемые шалуны, которых так и хочется, проказников, обнять. Со своими пиджаками без воротников и мальчишескими ухмылками они преуспели в воспитании материнского инстинкта во многих девочках-подростках. Подсознательная потребность, которую они удовлетворяют наиболее умело, заключается в выхватывании девочек-подростков из реального мира. Молодежь в неосвещенной аудитории способна отключить все тормозящие факторы в самом примитивном смысле, когда «Битлз» дают себе волю. Они могут забыть об индивидуальности и рациональности. Патология толпы выступает на первый план, и они мгновенно освобождаются от всех ограничений цивилизации. «Битлз» стали чрезвычайно сведущими в том, как дать девочкам этот выход. Их расслабленная, уверенная манера, их необузданная внешность, их вой и прыжки, их электрический рок-н-ролл, пульсирующий в темноте, заставляют этих девочек прыгать и кричать. Самые впечатлительные теряют сознание или попадают в состояние судорожной истерии. Одна из причин, почему лидеры тоталитарной России с неодобрением смотрят на рок-н-ролл и джаз, заключается в том, что такая музыка способствует выходу из-под контроля поведения человека!»
В том же номере бородатый, терзаемый тысячей вопросов Альфред Ароновиц, проследовавший за «Битлз» из Нью-Йорка до Майами, таким образом описал свои первые впечатления: «Среди приветственных визгов появились четыре молодых британца в эдвардианских костюмах с четырьмя пуговицами. Один был маленький и толстогубый. Другой был симпатичный и с персиковым пушком на лице. У тре­тьего было тяжелое лицо с намеком на торчащие зубы. На четвертом были заметны остатки подростковых прыщей. Их звали Ринго Старр, Пол Маккартни, Джон Леннон и Джордж Харрисон, но ничем другим они не отличались под своими гривами волос».
Далее он писал: «В Соединенных Штатах «Кэпитол рекордс», у которой первые права на любую пластинку “EMI”, сперва отвергла записи «Битлз». С ростом всеобщего безумия она не только издала их, но и вложила 50 000 долларов в рекламную кампанию. «Конечно, было много дутой рекламы, — го­ворит вице-президент «Кэпитол» Войл Гилмор, — но никакая реклама в мире не сможет продать плохое изделие».
«Тем не менее, эта реклама помогла пробудить интерес у тысяч поклонников, которые приветствовали «Битлз» в аэропорту имени Кеннеди. Еще тысячи ждали их у отеля «Плаза» в Нью-Йорке. У стен отеля толпы скандировали: «Мы хотим Битлз! Мы хотим Битлз!» По сло­вам одной горничной «Битлз» обнаружили в своей ванной трех спрятавшихся де­вушек. Дюжина других взобралась по пожарной лестнице на 12 этаж, в кры­ло, где были размещены «Битлз». Другие же с помощью бумажни­ков или громких фамилий вселялись в отель и пытались добраться до «Битлз» в лифтах».
На 12-м этаже «Битлз» отдыхали в своем номере в то время как звонили телефоны с просьбами дать интервью или автограф. Один звонок был от че­ловека, который хотел продавать битловские пепельницы. Другой — от им­прессарио в Гавайях, который хотел ангажировать «Битлз». Телеграммы прибывали охапками, и целые коробки наполнялись письмами поклонников.
Мы с моим новым американским секретарем справлялись, как только могли, с этой лавиной интереса, которая поступала в отель по кабелю, те­лефону и в личных обращениях. Я не мог поверить во все то, что происходило во­круг меня. Конечно, сейчас это часть жизни, но в то время казалось, буд­то бы весь бизнес «Битлз» был практически неконтролируемым.
Невозможно было ни тогда, ни сейчас уделить достаточно внимания каждо­му вопросу, связанному с «Битлз», так как, — не будет большим преувеличением сказать, — весь мир хотел «Битлз». А в Америке казалось, что их желает каждый американец. Это было чертовски приятно, но напряжение было большим.
Во вторник после шоу Салливана «Битлз» на поезде отправились в засне­женный Вашингтон, чтобы выступить перед 8000 зрителями. Конечно же, они на­меревались лететь самолетом, но не потому, что им нравиться летать, а потому, что это единственный способ сэкономить время. Однако выпавший снег не позволил лететь, и после прорыва к вокзалу сквозь истерич­ную толпу они попытались расслабиться в поезде перед своим (и моим тоже) первым посещением американской столицы.
Я предвкушал этот визит, так как полагал, что, быть может, смогу почувствовать некое ощущение причастности к американской истории в качестве противоядия про­тив шумихи вокруг «Битлз» в Нью-Йорке образца 1964 года.
В действительности же ни у «Битлз», ни у меня не было возможнос­ти осмотреть Вашингтон, так как во всех отношениях обстановка здесь была еще более необузданной, чем в Нью-Йорке. Был устроен прием в британском посольстве послом сэром Дэвидом Ормсби-Гором (впоследствии — лорд Харлеч) и его очаровательной женой.
Лорд и леди Харлеч были чрезвычайно милыми англичанами, но как это часто бывает, их друзья и гости были не вполне столь же любезными сколь были хозяева. «Битлз» возненавидели этот прием, этих людей, эту атмосферу, это отношение к ним, и с тех пор они отклоняют практически все приглашения подобного рода, так как знают, что может произойти.
В посольстве у Ринго отрезали клок волос. Какой-то розоволицый молодой британец сказал Джону: «Подпиши это», и тот ответил: «Нет», что я считал вполне оправданным, но реакцией британца было: «Ты подпишешь это — и всё тут!»
«О-о-о…», — сказал Джон и покинул прием, придя домой в сильном гневе. Ринго, Пол, Джордж и я выдержали это немногим дольше и затюканные, задерганные ушли только тогда, когда «писательские судороги» стали слишком невыносимыми.
Лорд и леди Харлеч очень сожалели, о чем и поведали прессе, которая опубликовала полный отчет о событии на первых страницах своих газет. Если в британском посольстве мы завели мало друзей, то мы обрели их миллионы в прямом эфире посредством необузданной комедийно-истерической обстановки американского радио. Я был совершенно поражен умением американцев торговать и теми методами, которые они повсеместно используют в добывании новостей, интервью и записей.
Не могу сказать, что мне это очень уж понравилось, но, тем не менее, это было, и — в своем роде — было поразительным для меня. Со времени этой поездки делаются многочисленные попытки выпустить пластинки с интервью, которые не являются легальными и с которыми наши адвокаты обходятся довольно жестко, но было интересно отметить, что даже дорожный менеджер и любой другой, кто каким-либо образом связан с «Битлз», был поглощен толпой диск-жокеев и интервьюеров, интересующихся их точкой зрения. С тех пор это стало отличительной чертой битлизма: считается ценным качеством иметь контакт с кем-нибудь, кто знает «Битлз». Один человек из моего персонала рассказал мне, что его отца попросили об автографе, но не «Битлз», а его собственном, т.к. он — отец члена рабочего персонала связанного с «Битлз». Эпизод незначительный, но в контексте «Битлз» повседневный.
Америка преподала «Битлз» один урок, и он заключался в том, чтобы всеми силами стараться не быть одураченными. А если их все-таки обводили вокруг пальца — смягчить последствия этого как можно сильнее. Диск-жокеи, народные герои радиоволн, держали их в своих руках-микрофонах во всё время первого турне.
Битлз и дорожных менеджеров можно было заполучить, чтобы обменяться рукопожатиями и сказать всё, что угодно в микрофон. Пол говорил: «И слушайте шоу 1-2-3, оно самое великое!», а Джон: «Слушайте шоу 3-4-5, оно самое-самое!» Малколм Эванс, дорожный менеджер, — тоже нечто подобное. Нашу четвёрку сильных, темпераментных парней, окружённых оживлённой свитой молодёжи, трудно было убедить, что всё это — реклама коммерческих предприятий не только без какого-либо вознаграждения, но и без каких-либо различий и разграничений.
У диск-жокеев была золотая пора, но через несколько дней я был вынужден резко прекратить это. Моё предупреждение было воспринято, и теперь «Битлз» сами всегда отказываются делать рекламу чему-либо или выделять один товар из прочих, коммерческая ли это радиостанция, или надувной шарик. Замечательно, что «Битлз» столь долго могли удерживаться в этом состоянии, но Америка — страна агрессивной торговли, и их сопротивление этой распродаже в то время не было таким же сильным, каким оно является сейчас. Теперь сопротивление коммерции — их сильная сторона. Это ещё и потому, что у каждого в этом мире есть что-то, что можно продать «Битлз», и не всегда эти товары являются качественными.
Мы знали, что когда мы приедем в США в следующий раз через «черный ход» — Сан-Франци­ско, — то станем сенсацией.


3. НАЧАЛО
Меня исключили из Ливерпульского колледжа в возрасте 10 лет, и хотя мои родители находили это чрезвычайно безрадостным, в том возрасте я не слишком беспокоился об этом. Ливерпульский колледж был не последней школой в мире и уж конечно же не самой лучшей.
Мое изгнание было мотивировано «невнимательностью и нахождением ниже стандартно­го уровня». Были вызваны родители, перед которыми развернули все мои неудачи, систематизированные одна за другой наподобие некоего кондуита, что очень естественно для школьных директоров.
Директор объяснил, что в моем дальнейшем пребывании в школе нет никакого смысла, ибо я ею не гордился. Он представил на обозрение в качестве доказательства моей никудышности дизайн одной программы, который я подготовил под партой на уроке математики. Он был украшен изображением танцующих девушек, и для десятилетнего мальчика это было настоящим произведени­ем искусства, хотя и не имело ничего общего с математи­кой.
Я помню, как подумал, что учитель по математике проявил мало воображения или уважения, обнаружив эту программку. «Что это за кусок вздорной чепухи, Эпстайн?» — прогремел он, и я ответил: «Дизайн, сэр». «Чепуха, мерзость и девки», — возразил он и вышвырнул меня из класса.
Дома отец сказал мне, с большим трудом сохраняя выдержку: «Я просто не знаю, что, черт побери, мы будем с тобой делать».
Я тоже не знал, и прошло еще 15 лет, прежде чем я начал подавать реальные надежды. Безусловно, я был одним из самых медленно развивающихся людей за все время, ибо только когда мне уже было далеко за 20, в моей жизни появилась какая-то цель. Если бы Китс[2] ждал столько же, сколько ждал я, чтобы найти себя, он бы не написал больше, чем пару поэм перед своей смертью.
Мои родители за эти годы много раз приходили в отчаянье, и я не виню их, так как все то время, что учился в школе, я был одним из тех никуда не годных мальчиков, у которых всё валится из рук, которых все дразнят и изводят, и которые являются лю­бимым объектом для атак как учеников, так и учителей.
К своим десяти годам я успел побывать уже в трех школах, и ни одна из них мне не понравилась.
Я был старшим сыном — святое положение в еврейской семье, — и от меня многого ожидали. Мой отец Гарри, сын польского эмигранта, естественно искал во мне признаки, отвечающие требованиям наследника семейного бизнеса, но, увы, он едва ли заметил хоть намёк на какие-либо способности, кроме верности семье, которая, благодаря твердости моих родителей, не поколебалась.
Я появился на свет в роддоме 19 сентября 1934 года на Родни-стрит в Ливерпуле. Сейчас это Харли-стрит — широкая великолепная улица с высокими старыми домами с медными табличками на дверях, украшенными именами известных людей. Так что это был наилучший старт в жизни, какой только можно получить в Ливерпуле, который по общепринятым меркам был не очень красивым городом.
Моя мать Куини по-прежнему наипрекраснейшая женщина из всех, которых я знаю. Она очень гордилась тем, что её первенцем был мальчик, и когда спустя 21 месяц родился мой брат Клайв, Эпстайны выглядели счастливым и многообещаю­щим маленьким семейным союзом.
Сегодня, 30 лет спустя, это вновь так, но были периоды непонимания, неудач и несчастий, прежде чем мы нашли настоящее удовлетворение как семья. Я не был лучшим из сыновей и, безусловно, был наихудшим из учеников.
Моим первым учебным заведением был детский сад в Ливерпуле, где я заколачивал деревянные фигуры в фанерных листах и превращал их в кучу мусора, конструировал модели из картона, которые не скреплялись. Тогда же я более или менее научился читать и писать.
Когда мне было 6 лет, Гитлер, который к тому времени стал сильно всем надоедать, начал предпринимать попытки разрушить Ливерпуль, и хотя мы и жили в нескольких милях от доков, которые и были, в основном, целью налетов, наш пригород Чайлдвилл располагался все равно слишком близко, чтобы быть спокойным и безопасным районом.
Тысячи ливерпульских детей были эвакуированы в сельскую местность и отделены от своих родителей. Но некоторые родители решили запереть свои дома в городе и перебраться через реку Мерси к убежищу на полуострове Виррал, где располагалась большая еврейская община. Мой отец выбрал Саутпорт, и мы оставались там, пока бомбежки не прекратились. Меня отправили в колледж Саутпорта, где я сделал свои первые уверенные попытки в рисовании и черчении, что весьма мне понравилось. Будучи вдали от защитной теплоты детсада и впервые испытывая необходимость соблюдать чуждую мне дисциплину, я начал осознавать, что не обладая ни какими-либо способностями, ни характером, я был не очень-то популярен среди сверстников.
Когда ребенок еще маленький и живет в обеспеченной семье, то он не слишком-то много знает о том, что такое популярность или взаимоотношение с другими людьми! У него есть родители, которые его любят, и этого достаточно.
Взрослея, я обнаружил, что мне не очень хорошо давалось наладить дружеские отношения с другими. Правда, как мне кажется, я и теперь-то не слишком изменился, хотя сейчас мне это даётся гораздо легче, так как, видимо, я стал более коммуникабельным человеком. Кроме того, есть еще один фактор, позволяющий мне устанавливать контакты с людьми, — то, что я имею власть. Это наиболее близко к истине. Но, в свою очередь, это доставляет другие проблемы, потому что становится трудно распознать, хочет ли человек познакомиться с тобой как личностью или чтобы получить какую-то выгоду или власть. Другими словами, нужен ли людям я, или им просто хочется через меня добраться до «Битлз»?!
Осенью 1948 года, как раз после моего 14-ого дня рождения, мои родители и брат позвонили мне в Дорсет и сказали, что я пойду в колледж Рекин в Шропшире. Это была известная средняя школа с репутацией (хотя и не такого уровня, как Итон или Харроу), среди выпускников которой были руководители и известные лидеры того или иного рода.
Спартанская суровость этого колледжа совершенно меня не привлекала. В конце года я написал с мрачным пессимизмом: что касается Рекин, то я ненавижу его. Я хожу туда только из-за родителей...
Накануне моего первого дня в Рекине мы провели день в Шеффилде — родном городе моей мамы. Я ожидал, что меня возьмут в Гранд. Но нет.
Гранд — это большой, дорогой отель, самый большой в Шеффилде, и, что любопытно, что даже в те дни я был разочарован тем, что меня не взяли туда. Тем более сейчас, будучи более разборчивом, я по-прежнему нахожу мало приятного довольствоваться меньшим, чем самое лучшее, и, быть может, именно эта склонность к превосходной степени привела меня в бизнес и будет продолжать подстегивать меня к новой деятельности.
Что ж, Рекин пришел и ушел. Он не нравился мне, а я — ему, и школьные записи пестрели: «Мог бы успевать лучше» или «Вялые усилия в этой четверти». Возможно, они были правы. В принципе, я стал хорошим художником и неплохим актером-любителем. Я играл в школе одноактные постановки и понял, что мне нравится сцена.
По искусству я был первым в классе, и меня это радовало, так как хотя я и потерпел поражение по очень широкому спектру предметов, но мне всегда хотелось быть лучшим хоть в чем-нибудь.
В 16 лет, перед тем, как засесть за то, что тогда называлось экзаменом на школьный сертификат, я написал домой и попросил забрать меня из школы, чтобы стать дизайнером одежды. Учителя в Рекине, естественно, считали, что неразумно покидать школу без квалификации, и, по их мнению, не было на свете ничего более немужественного, чем дизайн одежды.
Мой отец считал, что такая работа не только не принесет хорошего заработка, но, что еще хуже, приведет меня к безработице. Вот так я и не стал дизайнером.
Хотя я и умел отличить хороший дизайн от плохого и мог сам проектировать одежду и делать ее эскизы, я пошел (что, в общем-то, логично для сына и наследника) в семейный бизнес, который меня не привлекал, и в котором я не ожидал преуспеть. И все же... Если вы побывали в семи школах и во всех скверно провели время, были исключены из одной и, в конце концов, были лишены своей цели, то не удивительно, что вы возьметесь за всё что угодно. Так что 10 сентября 1950 года в возрасте почти 16 лет худощавый, кудрявый, розовощекий и полуобразованный, я пришел на работу в семейный магазин мебели в Вултоне.

4. БОРЬБА
Мое начальное жалование как продавца мебели составляло 5 фунтов в неделю. Это считалось неплохим заработком. На следующий день после того, как я присоединился к бизнесу, мне удалось продать обеденный стол за 12 фунтов женщине, которая пришла в магазин за зеркалом.
Я был удовлетворен этой сделкой, но не потому, что эта женщина рассталась со своими деньгами и принесла нам прибыль. Просто я считал, что обеденный стол будет ей более полезен.
Таков принцип, который я применяю с тех пор в бизнесе, ибо считаю, что в этом состоит смысл работы продавца. Покупателя надо убедить купить то, что ему будет лучше, а не то, что он собирался купить.
Я стал хорошим продавцом, чем несказанно удивил своего отца, и, думаю, мы оба были горды.
День за днем я начал получать радость, завоевывая доверие других людей. Мне было приятно смотреть, как они расслабляются, прислушиваются ко мне, как исчезает их настороженный взгляд, как у них появляется надежда приобрести действительно хороший товар, и — именно у меня.
Это не напыщенность. Это, я убеждён, является сутью успешной и честной торговли.
Впоследствии я превратился в уверенного продавца, стал настоящим Эпстайном, поскольку мы во многом были деловой семьей, хотя, я надеюсь, никогда не были жадными. Оказавшись легкой, работа позволила мне тратить больше времени на то, чтобы пристальнее рассматривать планировку магазина, его дизайн и сами товары. Я был — да и по-прежнему остаюсь — заинтересованным тем, как правильно должны быть показаны вещи. У меня всепоглощающая страсть к качеству.
В те дни магазин в Вултоне совсем не был претендентом на награду за дизайн. Наши витрины, мне казалось, были ужасными. Я приводил обычных продавцов мебелью в шок, осуществляя дерзкие перестановки мебели, поставив стулья в витрине спинками к прохожим на улице. Спинки стульев всем на обозрение? Неслыханно! Тем не менее, в каждом доме мы видим такие спинки стульев на каминных рисунках... Действительно, невозможно войти в комнату без того, чтобы не увидеть спинку стула.
Мне очень нравились изогнутые ножки. Они как раз входили тогда в моду, т.к. постепенно послевоенное аскетическое похмелье пошло на убыль, а продавцы, да и покупатели не желали возвращаться к уродливости дизайна 30-ых.
Новые молодые люди со степенями по искусству отказывались от ковров «мокет», обдирали с буфетов и стульев завитушки и привносили чистые линии и новые материи. Белый цвет стал популярным, обои вновь вошли в моду, и везде вдруг появились изогнутые ножки! Такие возможности поразили меня.
Мой отец, не убежденный в моём постоянстве, но одновременно обрадованный увидеть, что я наконец-то чем-то занялся, решил отдать меня учеником в мебельный магазин на Лорд-стрит в Ливерпуле.
Я работал там полгода, по-прежнему за 5 фунтов, но стал ощущать, что стою гораздо большего. Я многому научился в деле аранжировки витрин и ещё больше узнал о людях и их желаниях. В качестве награды за работу в магазине мне подарили карандаш и ручку Паркер, которую несколько лет спустя я одолжил Полу Маккартни подписать его первый контракт со мной.
Конечно, я тогда нуждался в деньгах, и когда был на мели, то просил отца одолжить фунт-другой. И хотя он всегда с пониманием отвечал на мои просьбы, я ненавидел просить. Это было крайне противно, и хотя мне никогда больше не придется просить денег у кого бы то ни было, в душе осталось воспоминание о том неприятном моменте, когда нужно выговорить: «У меня туговато с наличными. Не мог бы ты одолжить немного?»
С почетом покинув магазин на Лорд-стрит, я вернулся в магазин в Вултоне и вот, казалось мне, я превращаюсь в достойного наследника стабильного, доходного бизнеса, который научился любить.
Я начал успокаиваться. Оформление магазина становилось моей обязанностью, и в целом мои родители были довольны своим Брайаном. Будущее казалось светлым, прочным и уверенным.
Но 9 декабря 1952 года пришло письмо из мрачного, серого и безрадостного офиса на Парнал-сквер в Ливерпуле, чтобы сообщить самодовольному молодому сыну и наследнику, что он должен явиться на медосмотр с целью установления его пригодности для службы в армии.
Я был напуган и шокирован, хотя эта двухгодичная повинность была тогда обычной рутиной, предсказуемой частью жизни любого подростка. Я рассматривал это как расточительную бездну, но действительность для меня оказалось неизмеримо худшей. Поскольку, если я был плохим учеником, то, конечно, стал и самым жалким солдатом в мире, не исключая тех безумцев, которые пропитывают свои брюки мазью для ремней и едят свои обмундировочные ремни, пытаясь симулировать ненормальность. Я прошел медкомиссию, которая, как оказалось, не была излишне строгой, и обратился с просьбой направить меня в военно-воздушные силы, т.к. считал, что там будет легче. Но по странной логике вооруженных сил я был направлен служить в качестве клерка в Королевском корпусе. Основная подготовка была в Алдершоте, и если и есть во всей Европе место более угнетающее, чем это, то я не хотел бы ничего знать о нем.
Это было, как в тюрьме, убого и бессмысленно. Всё вокруг было холодным и враждебным, и я все делал не так, как требовалось. Я поворачивался «направо» вместо «налево» и делал поворот кругом вместо выполнения команды «вольно». И если приказывали просто «разойдись», я падал навзничь.
1953 год я начал в настроении непоколебимого пессимизма и не был ободрён видом моих товарищей, мужественно переносивших все лишения. Несколько выпускников средних школ, которые разделяли мои жалобы в первые недели, были переведены для подготовки на офицеров-кадетов, но естественно — поскольку армия не всегда ошибается — я не был включён в их число. Не могу представить чего-нибудь хуже для морального состояния, чем лейтенант Эпстайн во главе взвода людей под интенсивным пушечным огнем.
1953-й был годом Коронации, и хотя я и был дерьмовым солдатом, мне очень хотелось оказаться на параде в Лондоне в тот день. Полагаю, это была прекрасная сценическая постановка и — само величие, но я не был достаточно хорош для парада. Так что я вместо этого покинул казарму и напился в стельку, посетив ряд пабов и клубов, после чего у меня осталось 3,5 пенса и противная головная боль.
Моя неудача с избранием для подготовки в офицеры, однако, не остановила меня от того, чтобы не выдавать себя за офицера. Однажды ночью это навлекло на меня крупные неприятности.
Я обманным путем достал поручение о почтовой доставке в Регентский парк и наслаждался внеслужебной жизнью в Вест-энде, ибо у меня было много родственников в Лондоне. В ту ночь меня привезли назад в большой машине. Она мягко притормозила у ворот казармы. Я пошел в часть, одетый довольно помпезно: котелок, костюм в тонкую полоску, с зонтиком через руку.
Караул отсалютовал мне, а начальник караула взял под козырёк. Два несчастных осужденных дезертира, одетые в хэбэ, с ведрами в руках, дернулись головами в равнении направо. Кроме того, один близорукий клерк, работавший здесь днём, уставился на меня и сказал: «Доброй ночи, сэр». Я же позволил себе пройти мимо, ничего не проронив в ответ.
Однако связной офицер поступил иначе. Он вышел из темноты неслышно, как кот, и, заслонив губительный для меня желтый свет из караульной, рявкнул: «Рядовой Эпстайн! Вы должны явиться в штаб роты в 10 часов завтра утром по обвинению в выдаче себя за офицера».
Впоследствии меня несколько дней держали в казарме. Для меня это было наихудшим наказанием, т.к. лишало меня единственного утешения — вольного воздуха Лондона после 6 вечера. За 10 месяцев службы мои нервы были серьезно расстроены. Я обратился к казарменному доктору, который, похоже, встревожился моим состоянием и после долгого бесплодного разговора о моих проблемах и необходимости «успокоиться» отослал меня к психиатру.
Психиатр потратил несколько часов, обсуждая мою отроческую жизнь и мои дни в школе, а затем, как это часто бывает с врачами, ему понадобилось мнение второго специалиста. Затем последовали третий и четвертый, и с замечательным единством они решили, что я неизлечимо штатский тип и совершенно не подхожу для военной службы. Армии не было толку от меня, a мне — от неё, с чем я с готовностью согласился.
Спустя менее чем 12 месяцев, в качестве наиболее неудовлетворительного солдата-рядового в Королевском корпусе я был уволен по медицинским показаниям, хотя у меня есть военная характеристика, которая описывает меня как трезвомыслящего, надежного и старательного солдата в этакой благосклонной и оторванной от реальности манере, которая отгораживает армию от действительности.
Я как заяц припустил на поезд в Юстон сразу после того, как сдал свою отвратительную военную форму, и прибыл в Ливерпуль, готовый вернуться к родителям и Клайву как младший сотрудник, которому не терпится приступить к работе.
Они прекрасно встретили меня, хотя и были очень обеспокоены увольнением, и, к моему великому облегчению, я тут же почувствовал себя вновь дома.
В мебельном магазине в Вултоне был маленький отдел грампластинок, который открыли специально для меня. Хотя и не был музыкален, меня интересовала хорошая музыка, и я любил классические записи.
К тому времени я с четвертой попытки сдал экзамен по вождению. У меня был автомобиль, заработок гораздо больше, чем 5 фунтов, хороший отдел пластинок и более не намечалось вмешательств в мои дела со стороны сержанта из Алдершота. Я считал, что вполне неплохо обустроился.
По вечерам я искал убежища в прохладных и тонких сумерках передних рядов партера ливерпульского «Плейхауса». Это был и всегда будет превосходный театральный центр — альма-матэр Редгрейв, Доната и Дианы Уиньярд в начале их расцвета...
Вне сцены там сформировалась клика, включающая в себя актеров и актрис, дизайнеров и писателей, плюс обустроенный, флегматичный продавец мебели из Вултона по фамилии Эпстайн, который начал чувствовать себя старым.
Однажды ночью в баре Баснетт (чрезвычайно приятный паб: длинная, узкая мраморная стойка, за углом «Плейхауса») наша шайка выпивала после одного шоу. Была суббота, финальная ночь 3-недельной работы, и Хелен Линдсей, прелестная актриса, хорошо известная теперь на ТВ, очень здорово отыграла трудную роль.
Было много шума и хвалебных речей, и все были очень довольны собой в своей обезоруживающей манере, присущей удачливым актерам. Внезапно я почувствовал себя угнетенным и сказал: «Думаю, пойду-ка я домой, что-то подустал».
Главарь нашей богемной банды Брайан Бедфорд заорал: «Чепуха! Это чудесная ночь. Мы только начали». Я ответил на это, что являюсь обреченным бизнесменом средних лет.
Хелен спросила: «Что же ты хочешь делать в жизни?» И я ответил: «Я был бы не против быть актером. НО! Слишком поздно». Брайан отказался принимать такую точку зрения и сказал: «Есть очень хороший шанс — ты сможешь попасть в КАДИ»[3].
Он, конечно, уже отличился там, и вместе с Хелен поощрял меня пойти на прослушивание. Я должен был поехать в Лондон, чтобы встретиться с тогдашним режиссером Джоном Ферналдом. Несколько недель спустя я прибыл в Лондон, нашёл в Академии Ферналда — бывшего режиссера ливерпульского «Плейхауса» — и исполнил для него 2 произведения: короткий отрывок из «Конфиденциального клерка» Элиота и еще один из «Макбета».
Я считал, что они не слишком хорошо были исполнены, но Ферналд, приятный и способный человек, сказал: «Это было совсем неплохо. Не хотели бы Вы начать в следующем семестре?»
Я очень хотел, и вновь, оставив свои столы и стулья в Вултоне, направился на юг. Мои родители, которые были вынуждены смириться с увольнением из армии, были не слишком рады моему очередному перерыву в карьере. Они считали, что актерство всего лишь чуть-чуть лучше, чем мои мальчишеские мечты о моделировании одежды. Это было нестабильным и — как и дизайн одежды — не мужским делом. Здесь не было больших денег. И потом — кто возьмет на себя семейный бизнес? Но всё же их чудесная забота о моем личном счастье убедила их позволить мне стать актером.
Вот так в 22 года, будучи уже обеспеченным и довольно успешным бизнесменом, я вновь подчинил себя дисциплине общинной жизни. Я стал студентом в Королевской академии и грезил о великой славе и судьбе звезды.
Академия тогда выпускала молодых исполнителей, которые сформировали новую волну в британском театре. О’Тул, Финни, Сюзанна Йорк и Джоанна Дунхэм. Джоанна была в моем классе, и она была одной из немногих лю­дей в КАДИ, которые делали мою жизнь сносной, т.к. всего за несколько недель я возненавидел это место и остальных студентов. Вновь я был ли­цом к лицу с неудачей.
Я вытерпел три семестра и обнаружил у себя отвращение к актерству, которое не прошло даже сейчас. Нарциссизм, присущий этой профессии, пугал меня, а отстранённость актёров от других людей поражала.
Актер нисколько не интересуется кем-нибудь другим. Он ищет друж­бы тех бизнесменов, которые преуспели, и тех людей вне бизнеса, которые могут ему помочь. Он панически боится провала и никогда не свяжется с кем-либо, кто провалился, в случае, если его репутация может пострадать. Исключения есть, но их мало.
Мое разочарование в актерской профессии стало окончательным после полумесяца, проведённого в Старфорде с актерами из Королевского театра Шекспира. Думаю, нигде больше не сыскать таких фальшивых взаимоотношений, нигде не стать свидетелем столь вопиющего лицемерия, практи­куемого в таком грандиозном масштабе, почти как искусство.
Поэтому по окончании третьего семестра в КАДИ я вернулся домой на каникулы, вынашивая тайное решение никогда больше не покидать дом и скрывая ощущение неполноценности, которое было почти всеобъемлющим. Что же, во­прошал я себя, совсем нет такой работы, на которой бы я оставался больше года?
Каникулы закончились, и я должен был начать свой 4-й семестр. Родители повели меня в отель Адельфи и спросили, как и прежде (почти семейный ритуал): «Ты уверен, что хочешь вернуться?» «Я не хочу», — прозвучал мой ответ. — «Я хочу остаться и вернуться в бизнес, если можно».


5. ОТКРЫТИЕ
Когда я покинул КАДИ, то решил было с головой окунуться в семейный бизнес и превратить его в разрастающийся, пожизненный успех. В 1957 году мне было всего лишь 23, и я был полон решимости преуспеть ради себя и своих родителей.
Мой брат Клайв теперь присоединился к фирме, и отец надеялся на большие доходы. Мы открыли новый магазин в Ливерпуле — наш первый в городе торговый центр, и хотя в Вултоне существовала секция грампластинок, которой я управлял, новый магазин на Шарлот-стрит был куда более обещающим.
Там была довольно большая пластиночная секция, в которой я был назначен упра­вляющим с одним помощником, и мы начали процветать. В Вултоне нам удавалось зарабатывать на пластинках 70 фунтов за неделю, тогда как на Шарлот-стрит в первое же утро мы заработали 20 фунтов. Анна Шелтон возглавляла этот магазин, и начало было впечатляющим.
В то время, конечно же, я только поверхностно интересовался поп-музыкой, хотя всегда был рьяным посетителем концертов. Моим любимым композитором в те дни был Сибелиус, но в эти переменчивые времена он потеснен в моем сердце Полом Маккартни и Джоном Ленноном.
Рождество, которое последовало за открытием магазина, стало известно в пластиночном мире как «Год Мальчика Мэри». Это был громкий хит, и мы были одним из немногих магазинов, где этот диск всегда был в наличии. Но то было только начало нашей доброй славы, ибо я вознамерился прослыть таким дилером записей, у которого есть все, что желает покупатель, будь то хиты, малоизвестные песни или пластинки для специалистов. Короче — весь набор на любой вкус.
Я придумал несложную систему, которая подсказывала, когда пластиноч­ные запасы требовали обновления. Это означало, что мы никогда не будем иметь недостатка в любом диске. Я никому не отказывал словами «Извините. У нас этого нет». Если, к примеру, клиент заказывал «Рождение младенца» на долгоиграющей пла­стинке, я приобретал не одну, а сразу две про запас, т.к. считал, что один зап­рос свидетельствует о возможности постоянного спроса, а 2 или 3 запро­са предполагают потенциально больший масштаб продаж.
Несколько лет спустя этой политике суждено было перевернуть всю мою жизнь.
Ну а пока торговля в NEMS росла, и персонал постепенно при­бывал по два-три человека. В итоге у меня стало 30 очень прилежно работа­ющих сотрудников. Я составлял список бестселлеров, который проверял 2 раза в день, расширил отдел поп-музыки и перенес классические записи на верхний этаж, ввел необычно долгий рабочий день — с 8 утра до поздней ночи, — а по воскресеньям, бывало, заходил в магазин отдать распоряжения.
В 1959 мы открыли еще один магазин, в этот раз — в сердце торгового центра Ливерпуля. На презентации был Энтони Ньюли, в то время очень попу­лярный киноактер и поп-певец, который — все это знали — будет великой звездой. Я не был знаком с ним до того, и хотя все еще стеснялся звезд и старался не околачиваться в их гримерных, убедил представителя фирмы «Декка» познакомить нас.
Ньюли оказался чрезвычайно дружелюбным и застенчивым молодым человеком, очень скромным и легко сходящимся с людьми, и мы поладили. Он согласил­ся приехать на открытие магазина и провести день со мной и моей семьей, просто расслабиться без всяких претензий. Помню, я подумал тогда, что именно так должна себя вести настоящая звезда. И вправду, точно так же держат себя мои артисты, когда это позволяет пресса и публика.
Движение в день открытия на Уайтчэпел было остановлено, и виновником оказался Ньюли. Цен­тральный Ливерпуль никогда прежде не был свидетелем таких сцен, за исключением победы футбольной команды в финале чемпионата, и настроенные по праздничному футбольные фэны разных возрастов предположили, что шоу-бизнес становится чем-то более значительным, чем преходящее трёхнедельное чудо.
В конце концов, в тот день улица была перекрыта, и Ньюли смог открыть магазин, в который годы спустя, в субботу, войдет одетый в ко­жаную куртку Рэймонд Джонс. А через 18 месяцев после этого движение будет вновь остановлено — Битлз посетят магазин.
К осени 1962 магазин функционировал, как часы с 18 камнями. Он приносил хорошие прибыли, а системы заказа и запаса стали настолько отлаженными, что я вновь заскучал и немного обеспокоился этим. Жизнь становилась слишком легкой. В субботу 28 октября я только что вернулся после долгих каникул из Испании, во время которых размышлял, как смогу рас­ширить свои интересы.
А затем внезапно, хотя и довольно обыденно, несколько слов Р. Джонса подсказали решение. Слова эти, конечно же, были: «У вас есть диск Битлз?»[4]
Я никогда не уделял внимания популярным тогда ливерпульским бит-группам, выступающим в подвальных клубах. Они не были частью моей жиз­ни, т.к. я был не того возраста, и ещё потому, что был слишком занят. Но я знал, что многие ребята в конце 50-х взялись за гитару под влиянием подростковых кумиров, начиная с Элвиса Пресли, Томми Стила и «Шэдоус», которые к осени 1962 были звездной ин­струментальной группой, аккомпанирующей Клиффу Ричарду, непревзойденно­му британскому поп- идолу.
Название «Битлз» ничего не значило для меня, хотя я смутно припоми­нал, что видел его на постере, рекламирующем дискотеку в университете на Нью-Брайтон Тауэр. Я ещё, помню, подумал, что за странное и бесцельное написание?
Р. Джонс был одним из любой дюжины обычных покупателей, которые ежед­невно заходили за неизвестными дисками, и сейчас кажется, что не было серьезной причины, почему я должен был, помимо моих естественных попы­ток удовлетворить клиента, так усердствовать, чтобы отыскать группу, записав­шую эту пластинку. Но я сделал это, и порой задаюсь вопросом, нет ли чего-нибудь мистически-магнетического в названии «Битлз»?
Сейчас они всемирно знамениты. Битлз не поддаются анализу в отноше­нии того, каковы специфические составные их успеха, но я и вправду сом­неваюсь, были бы они столь же успешны, если бы назывались, к примеру, «Ливерпульская Четверка», или ещё как-нибудь, столь же прозаично.
Одна интересная черта вхождения Битлз в мою жизнь заключалась ещё и в том, что не осознавая того, я много раз видел их в магазине.
Я был слегка встревожен частыми посещениями группы волосатых пар­ней в коже и джинсах, которые крутились вокруг магазина днями, болтая с девушками-продавщицами и облокачиваясь на прилавки, слушая записи. Они были доста­точно приятными ребятишками, растрепанными и немного диковатыми, а их во­лосы нуждались в стрижке.
Я сказал девушкам в магазине своё мнение о том, что молодежь Ливерпуля мог­ла бы проводить свои полдники, где-нибудь в другом месте, но они заверили меня, что эти парни ведут себя хорошо и от случая к случаю покупают записи. Также, сказали девушки, парни, кажется, разбираются в хороших пла­стинках.
Хоть я и не знал этого, эти четверо парней были Битлз, коротающие часть длинного дня между ленчем и вечерними шоу в лучших подвальных клубах.
28 октября Р. Джонс покинул магазин после того, как я взял на заметку его просьбу. Я записал в блокноте: «Моя Бонни». Битлз. Проверить в понедельник».
Но перед тем, как я успел «проверить в понедельник», в магазин зашли две девушки и также попросили диск этой группы с любопытным названием. Таков, вопреки легенде, был общий спрос на диск Битлз в то время в Ливерпуле. Является вымыслом, что вокруг NEMS была, дескать, миллионная дерущаяся толпа, ожидающая прибытия диска.
В тот день я позвонил нескольким агентам, которые импортировали диски, и сказал им, что ищу, но выяснилось, что никто не слышал о такой группе, не говоря уж об импорте их дисков. Я мог бы тут же прекратить поиски, если бы не взял себе за жесткое правило никогда не отказывать никому из покупателей.
Я был уверен, что есть нечто очень примечательное в этих трёх заявках на один неизвестный диск за 2 дня.
Я переговорил с некоторыми людьми в Ливерпуле и обнаружил то, чего в начале не понимал: Битлз в действительности были ливерпульской группой, они только что вернулись после работы в одном из клубов в темном, нездоровом районе Гамбурга, где были хорошо известны, имели успех, а сейчас довольно истощены. Одна знакомая девушка ответила: «Битлз? Они великолепны! Они иг­рают в «Каверн» на этой неделе».
...«Каверн». Бывший джаз-клуб, который был очень популярен в середине 50-ых. Теперь им владел Рэй Макфолл, экс-бухгалтер, который перемежал некоторые из своих джазовых программ сырой «Сделанной в Ливерпуле» бит-музыкой, исполняемой обычно на под­ключенных к усилителям гитарах и ударных. «Каверн» был негодным для эксплуатации складом на Мэтью-стрит, и я помню, как неуютно почувствовал себя при мысли, что надо идти туда в толпе подрост­ков, одетых так, будто они из одной шайки, разговариваю­щих по-своему и слушающих музыку, понятную только им. Кроме того, я не был членом клуба.
Поэтому я попросил одну девушку поговорить в «Каверн», сказать, что я хотел бы зайти 9 ноября во время ленча, и удостовериться, что меня не остановят у дверей. Мне никогда не нравились сцены у дверей с громи­лами, спрашивающими: «Вашу членскую карточку, сэр», или нечто подобное.
Я подошёл к грязным ступенькам, ведущим в огромный подвал, и в выс­шей степени осторожно спустился вниз мимо нарастающей толпы бит-фэнов к столику, где крупный мужчина осматривал членские пропуска. Он знал моё имя и кивнул в сторону дыры в стене, которая вела в центральный из трёх туннелей, составлявших грохочущий «Каверн».
Внутри клуба было темно, как в могиле, сыро, промозгло и воняло так, что я пожалел о своем решении прийти сюда. Там было около 200 молодых людей, тан­цующих, болтающих или поедающих «Кавернский ленч» — суп, булочка, кока-кола и прочее. Из всех колонок неслись на полной громкости последние хиты, в ту пору главным образом американские, и я, помню, обдумывал воз­можность некой «связи» между NEMS и «Каверной» в связи с Лучшей 20-кой.
Я заговорил было с одной из девушек. «Эй», — прошипела она. — «Сейчас выйдут Битлз». И там, на платформе в конце среднего туннеля «Пещеры» уже стояли 4 парня. Я протиснулся к сцене мимо восхищенных молодых лиц и танцующих тел и впервые как следует разглядел Битлз.
Они были не очень опрятны и не очень чисты. Но они были опрятнее и чище, чем кто-либо из тех, кто выступал во время ленча или, если уж на то пошло, на большинстве подобных выступлений, что я посетил прежде. Я никогда не видел на сцене ничего похожего на Битлз. Они курили, играли и ели одновременно, разговаривали и в шутку шлепали друг друга. Они пово­рачивались спиной к публике и кричали на неё, смеясь над своими шутками.
Но они давали чарующее и честное шоу, в них был огромный магне­тизм. Мне нравились их импровизации, и я был заворожен этой, для меня новой музыкой с ее грохочущим басовым ритмом и всепоглощающим зву­чанием. Совершенно определенно царило радостное возбуждение в этой неприятной темнице, и всё происходящее сильно отличалась от любых дру­гих развлечений, предоставляемых в любых других местах, вроде «Ливерпуль Импайр» или «Палладиум» в Лондоне, хотя я позднее узнал, что спрос на Битлз в Ливер­пуле начал падать, и они, как и я, скучали, т.к. не видели большого прогресса в своей жизни.
Я представлял собой некую фигуру на ливерпульской поп-сцене как управляющий NEMS, но был удивлен, когда после того, как Битлз закончили, Боб Вулер, диск-жокей «Каверны», который позднее стал моим хорошим другом, объявил по громкоговорителю, что в «Каверн» явился мистер Эпстайн, и попросил публику поприветствовать меня.
Такого рода объявления тогда, как впрочем и сейчас, смущали меня, и я был немного не в своей тарелке, когда подошел к сцене, чтобы попробовать поговорить с Битлз о песне «Моя Бонни».
Джордж был первым, кто заговорил со мной. Худощавый, бледный парень с копной волос и очень приятной улыбкой. Он подал руку и сказал: «Привет! Что привело сюда мистера Эпстайна?» Я объяснил ему о заявке на их немецкий диск.
Он подозвал остальных — Джона, Пола и Пита Беста — и пересказал услышанное.
Пол казался довольным, и пошел в маленькую оркестровую комнату ря­дом со сценой, чтобы поставить пластинку. Мне она показалась довольно милой, но — ничего особенного. Я остался в «Каверн» и услышал вторую часть про­граммы, обнаружив, что Битлз нравятся мне все больше и больше. Было в них какое-то непередаваемое очарование. Они были чрезвычайно весёлыми и очень привлекательными в манере «хочешь — принимай меня таким, какой я есть, хочешь — нет».
Никогда в своей жизни я не думал о менеджменте артиста, не собирался быть его представителем или же быть так или иначе вовлеченным в закулисный шоу-бизнес. Я никогда не пойму, что заставило меня сказать этой эксцентричной группе ребят своё мнение о взаимной полезности нашей встречи в будущем.
Но что-то, должно быть, вспыхнуло между нами, т.к. я назначил встречу в магазине на Уайтчэпел на 4.30 дня 3 декабря 1961 года «просто для раз­говора», ничего не говоря о менеджменте, т. к. ничего такого в моей голове ещё не было.


6. НЕТ!
После посещения Каверн я продал около 100 экземпляров «Моей Бонни», и после началь­ного успеха темпы продажи стали расти, как снежный ком, и даже был установлен рекорд для первой попытки в провинциальном городе.
Наступил срок встречи — 3 декабря, но к 4.30 появились только трое Битлов. Не хватало Пола, и после получаса вялого разговора — ибо было бессмысленно обсуждать какие-либо обязательства только с тремя из них — я попросил Джорджа поз­вонить Полу и узнать, почему он опаздывает.
Джордж вернулся с легкой улыбкой, которая слегка раздра­жала меня, и сказал: «Пол только что встал и принимает ванну». Я ответил: «Это позор — так опаздывать!», и Джордж со своей медленной в уголках губ улыбкой ответил: «Зато он будет очень чистым». Пол приехал через час, и мы все пошли в молочный бар, где выпили по чашке кофе, и я узнал, что у них нет менедже­ра или советчика, кроме их чутья — то самое безрассудное чутье, на ко­торое я сам сейчас так опираюсь.
Они относились ко мне с большим уважением, но я не знал причину: из-за моих денег, машины и магазина пластинок, или пото­му, что я нравлюсь им. Думаю, тут было немного и того, и другого.
Мы впятером в смутных словах обсудили в общих чертах контракт и их будущие планы, но, конечно же, никто из нас не знал ничего о правильных условиях или примерных це­нах за выступления.
Мы покинули бар, ничего не решив, кроме того, что у нас будет еще одна встреча в следующую среду, а тем временем я навещу ливерпульского друга, адвоката Рекса Макина, чтобы обсудить проблемы менеджмента и чтобы попы­таться поделиться своим возбуждением от Битлз. Макин знал меня многие годы и поэтому тут же произнёс: «О да, ещё одна идея Эпстейна. Сколько времени потребуется прежде, чем ты потеряешь интерес в ней?» Вполне оправданные слова, но они огорчили меня, т.к. я, вопреки всему, ощущал, что буду с Битлз навсегда.
Одним из моих самых ранних чувств в отношении их работы было то, что им так плохо платили. Они зарабатывали 75 пенсов за ночь в «Каверн», и это было выше обычного, но всё же Рэю Макфоллу нужно было бы платить им больше. Позднее я узнал, что он тоже настаивал на увеличении оплаты, ибо чувствовал в них больше, чем обычный та­лант.
Я очень сильно верил в вознаграждение за способности и надеялся, что даже если мне не придется полностью управлять их делами, то я хотя бы смогу, по крайней мере, добиться приличных расценок за их выступления. Но сперва мне нужно было убедиться в их надёжности. Я поспрашивал о них вокруг «Каверн» и попытался воссоздать всю картину — их репутацию, их надеж­ность и т.д.
Не все из тех, с кем я говорил, высказывались в пользу этих неуправ­ляемых парней, которые больше думали о своих гитарах, чем об экзаменах в колледже, и которые провели много времени в греховном Гамбурге. Один человек, до сих пор яркая фигура[5] на ливерпульской сцене, высказался весьма прямо. Разговор состоялся в клубе в городе под названием Джакаранда, и говоря о волне бит-музыки, которая захватила меня врасплох, я сказал этому человеку: «Вы знаете группу под названием «Битлз»?»
«Знаю ли я? Послушайте, Брайан», — сказал он. — «Я знаю Битлз очень хорошо. Слишком хорошо. Мой вам совет — а я кое-что смыслю в поп-мире — не имейте с ними ничего общего. Они подведут вас».
Он был более чем неправ: Битлз не только никогда не подвели ни меня, ни кого-нибудь еще с тех пор, как я встретил их, они всегда делали гораздо больше, чем требовали их контракты, и были бы обижены, если бы некоторые вещи были в эти контракты вписаны. Они, как и я, предпочитают, чтобы отношения строились на доверии.
В среду перед тем, как я вновь попросил их прийти, магазин был закрыт пораньше, и я встретил их у дверей в Уайтчэпел и провел внутрь. Я, не торопясь, осмотрел их и сказал: «Все просто — вам нужен менеджер. Хотели бы вы, чтобы им был я?» Секунду или две все молчали, а затем Джон низким хриплым голосом сказал: «Да».
Другие закивали. Пол, широко раскрыв глаза, спросил: «Сильно ли это изменит нас? Я имею в виду, насколько это отразится на нашей музыке?»
«Конечно же, нет. В любом случае, я очень вами доволен», — сказал я без ма­лейшего понятия о разочарованиях впереди, прежде чем смог обдумать вопрос о гонорарах. Я начал с Битлз так же, как и со всеми своими ар­тистами, — управляя ими на ощупь, пока они не заработают достаточно, что­бы позволить себе терять проценты.
Мы все сели и с минуту глядели друг на друга, никто из нас не знал толком, что сказать дальше. Затем Джон нарушил молчание: «Хорошо, Брайан. Будь нашим менеджером. Где контракт? Я подпишу его».
У меня представления не было о том, как выглядит контракт, и я счи­тал неразумным поставить подписи четверых подростков на какой-нибудь лист бумаги. Потому добыл образец контракта и представил его на на­шей следующей встрече в воскресенье в «Касба», бит-клубе в до­ме Пита Беста, в то время — ударника Битлз.
Контракт был составлен людьми, которые прекрасно разбирались, как выжимать деньги. Я считал его бесчеловечным документом, предназначенным для закабаления артиста, достаточно целеустремленного и доверчивого, чтобы поставить свое имя под печатью. Подобные бумаги все еще используются в бизнесе, и есть несколько артистов, — некоторые из них хорошо известны, — связанные такой формой контракта. Я не вправе назвать их имена, но они и их владельцы знают, кто они.
Тем не менее, используя его в качестве путеводителя для введения в дело, модифицируя и устанавливая условия, мы постепенно составили со­глашение «Битлз-Эпстайн», которое подписал каждый Битл в присутствии Алистера Тейлора, в то время — работника магазина, сейчас — генерального мене­джера NEMS. Одна роспись так никогда и не была поставлена на тот пер­вый контракт: моя. Но я твердо придерживался условий, и никто не беспо­коился.
Я чувствовал, что обязанный теперь вести карьеру этих четырёх доверившихся мне ребят, должен взять за первоочередное дело убедить какого-нибудь ответственного работника компании звукозаписи послушать, как они поют и играют. Я хотел заполучить кого-нибудь из крупной компа­нии, предпочтительно «Декка», т.к. у меня были хорошие личные контакты с их торговыми работниками.
Майк Смит из «Декка» пришел в «Каверну» в декабре 1961 года и устроил не­малый переполох. Какое событие! Менеджер по артистам и репертуару — в «Каверн»!
Я связался с ним через ливерпульского представителя «Декка» и нашел его очень отзывчивым и дружелюбным. Мы вместе пообедали, и в «Каверн» он был «сражен» Битлз. Он считал, что они потрясающи, и это подняло мне на­строение, т. к. он был в центре шоу-бизнеса, и его слово, считал я, было авторитетным.
Сначала я ничего не сказал ребятам об этом, т.к. мне нужно было успокоиться, но когда я сказал им, они очень обрадовались, и мы все почувствовали се­бя более уверенно. Желая вести себя как менеджер, я подошел к Р. Макфоллу и сказал: «Как насчет новых заказов на Битлз?»
Он ответил, что сделает всё, что в его силах, и я был очень горд, когда Боб Вулер однажды подошел ко мне и спросил: «Что Битлз делают в воскресенье?» Я достал свой дневник и ответил: «Они, быть может, будут заняты, но я по­пробую устроить что-то и для тебя». Наконец-то я был Менеджером, и помню те со­бытия очень отчетливо.
Популярными группами в Ливерпуле в те дни были «Андертейкерс», «Джонни Сандон и Серчерс», «Рори Сторм и Ураганы» (в этой группе был ударник по имени Ринго), «Ремо Фор», «Фор Джейс» (позднее известные как «Фомоуст»), «Большая тройка», очень обещающая «Джерри и лидеры». Я был уверен, что Битлз за очень короткое время оставят многих из них позади.