Я БЫЛА ЖЕНОЙ ЛЕННОНА.

Глава третья. ЛИВЕРПУЛЬСКАЯ СЦЕНА

Всё это время Джон испытывал бурный творческий подъём — он увлёкся живописью. Влияние Стюарта сказывалось на нём всё сильнее. Oт сдерживающих творческую фантазию факторов, неизбежных в такой строгой дисциплине, как черчение шрифтов, не осталось и следа, и он свободно бросился в оргию масляных красок, песка, древесных опилок — вообще всего, что попадалось под руку, — и начал создавать истинно индивидуальные произведения. В этот период Джон был по-настоящему «в своей тарелке». Единственной мрачной тучей на горизонте был экзамен по шрифтам, который надо было сдавать в конце года. В случае провала рушились все мечты о будущем. Если Джон и был озабочен этими мыслями, то умел прекрасно их скрывать.
И тут в жизни Джона и его друзей, словно птица-феникс из пепла, возник молодой, коренастый и бородатый друг Стюарта, Алан Уильямс.
Хотя Джон был тогда увлечён живописью, музыка оставалась всё-таки на первом плане. Ребята продолжали тренироваться и оттачивать разучиваемые номера. Плохо было одно: негде было блеснуть своими талантами. И вот Алан Уильямс дал им такую возможность, пригласив играть в своём баре «Джакаранда». «Джек», как его ласково называли постоянные посетители, был знаменит своим фирменным блюдом — бутербродами с беконом. Спустившись по узкой лестнице в полуподвал, вы попадали в иной мир. Очутившись там в первый раз, я подумала, что попала в Дантов «Ад». Затхлый воздух, запах пота и грохот инструментов — всё вместе это обрушивалось на вас, ещё когда вы спускались по тесным ступеням вниз. Пульсирующий бит музыки, проникая наверх, словно пытаясь вырваться из душившей атмосферы полуподвала. Музыку делал стил-бэнд. Не рок-н-ролл, а чёрный стил-бэнд, игравший настоящий ритм-энд-блюз. Он был великолепен. Атмосфера наэлектризовывала. Это был единственный в тех местах ансамбль такого рода. Возможно, здесь память мне изменяет, но, по- моему, дело было так: ребята так часто околачивались в «Джеке» и приставали к Алану, что он, в конце концов, смягчился и разрешил им поиграть один вечер, чтобы испытать свои силы.
Я думаю, всё дело было в том, что Стюарт дружил с Аланом. Иначе Алан остался бы глух к их просьбам. Потому что Джон, например, всю дорогу выпрашивал у Алана то денег, то чего-нибудь поесть, так что тот, наверное, думал: во что это я позволяю себя втягивать? Когда он, наконец, сдался и дал добро на их первое публичное выступление, публика недовольно ворчала: «Алан, кто это такие, чёрт возьми?!»
«Чушь!» «Давай нам стил-бэнд!» «Что за лажу они выдают?» — вот первые комментарии со стороны тех же самых ребят, которые вскоре стали их самыми неистовыми поклонниками.
Вскоре Алан стал надёжным покровителем «Битлз». Уши и интуиция подсказали ему в те ещё очень незрелые, любительские времена, что в этих парнях определённо что-то есть особенное. И не внешний вид ребят вселил в него такую уверенность, потому что более неряшливой группы музыкантов в Ливерпуле тогда, наверное, не было. И уж конечно, дело было не в манере поведения на сцене: они и понятия не имели, что это такое. Во всяком случае, их матюги повергли бы родителей молодых завсегдатаев бара в продолжительный обморок, доведись им хоть раз побывать там.
Дело было в какой-то магии — такой не определённой, что порой казалось, что её и нет совсем, — которая начинала действовать, как только они начинали играть на своих гитарах и петь свои гармонии. Вот в этот момент вас пронизывала какая-то особая дрожь, что-то пробегало по позвоночнику и щемило сердце. Говоря языком наркоманов, начинался первый «трип». Как далеко это было от чистого, отшлифованного до блеска стиля «Шедоуз», которые в то время были на верху популярности. «Имидж» «Битлз» был так далёк от всего этого, что казалось просто невероятным, чтобы подростки захотели взглянуть на них второй раз и, тем более, следовать за ними на край света. Групповое единство и вообще любое единообразие было им чуждо во всём, кроме одного: выбора одежды. Одеты они были одинаково: мятые джинсы, чёрные футболки и теннисные туфли, обычно грязные и поношенные. Они носили длинные, зачёсанные по бокам и смазанные бриолином волосы, которые спереди как бы случайно падали на лоб. На фоне прилизанных, обряженных в костюмчики «Шедоуз» они казались неотшлифованными алмазами. Они были молоды, круты и сексуально привлекательны. А музыка их была сырой, резкой и, как выражаются африканцы, шла прямо в кишки. С помощью Алана Уильямса их ограниченный опыт стал необычайно обогащаться.
Охваченная будоражащим возбуждением «живых» выступлений, я стала постепенно погружаться в совершенно необычный новый стиль жизни. Как я уже говорила, идеалом женщины для Джона была Брижит Бардо, и я стала быстро вживаться в её образ, копируя её причёску и стиль одежды. Еще совсем недавно, после встречи с Джоном, я превратилась из «цыпочки-секретарши» в богемную девицу, а теперь со мной происходила другая метаморфоза, на этот раз с акцентом на сексапильностъ: длинные светлые волосы, облегающие чёрные свитера, тесные короткие юбки, остроносые туфли на высоком каблуке и, наконец, завершающий штрих — чёрные чулки в сетку. С таким нарядом была прямо беда. Когда я назначала моему возлюбленному свидание у магазина «Луис», прямо под смелой — по тем временам — статуей голого мужчины, или у Центрального вокзала, или ещё где-нибудь, Джон всегда опаздывал, и меня неизменно пытались «склеить» разные мерзкие типы, которых полным-полно в Ливерпуле. Они наверняка принимали меня за ливерпульскую «тотти» — проститутку, поджидающую клиентов. Я, конечно, старалась выглядеть понезаметнее, но при тех обстоятельствах это мне плохо удавалось, и я опять становилась жертвой своей проклятой робости и мучилась ужасно, пока не появлялся Джон. Только тогда я успокаивалась, и всё опять шло хорошо. Если он хочет, чтобы я была, как Брижит Бардо, — хорошо, я согласна. Но должна признаться, что тип скромной, очкастой секретарши всё же пытался вырваться наружу. Выглядеть незаметное было намного, намного безопасней.
Когда Алан взял Битлов под своё крыло, он помог им пробиться и в другие танцзалы и клубы. Джон решил, что ему надоело жить у Мими, где всё было так далеко от «авангарда» и переехал к Стюарту. Напрасно Мими питалась отговорить его от этого «безумного шага». Решение его было твёрдым. Он почувствовал, что настало время отцепиться от тёткиной юбки и жить так, как ему хочется. В той квартире мне пришлось провести не одну ночь с Джоном. А мама думала, что я ночую у Филлис.
Проводить «нелегальные» ночи вдали от дома было здорово, но наше существование омрачалось неудачными попытками поддерживать там чистоту. Как мы ни старались, это нам никак не удавалось. Пол был вечно грязный и не хотел отмываться. Если отключали электричество или кончались запасы мыла, приходилось стирать без света и в холодной воде. Когда мы рука об руку выходили на свет божий в поисках утреннего завтрака, мы, наверное, были похожи на трубочистов. Джонy — что, ему было наплевать, а мне надо было — возвращаться домой и объяснять бедной маме, почему я похожа на пугало. Забавно вспоминать всё это. Быть похожим на падшего ангела — это было одно, а выглядеть, как грязный падший ангел в последнем ночном пригородном поезде — это совсем другое.
Эти дневные и вечерние «сессии» нередко были для меня страшными испытаниями, потому что меломаны, окружавшие Битлов и везде таскавшиеся за ними, становились всё более ревнивыми — каждый к своему избранному кумиру. Позволю себе добавить, что это было ещё на самом раннем этапе их карьеры. Я была с Джоном почти на всех их «гигах» и «чесах». Иногда он тоже шёл туда со страхом, потому что сарафанное радио донесло до него, что местные «тэды» собираются устроить ему «облом». Их «джуди» (подружки) стали обращать на Битлов с лишком много внимания, и «тэдам» это было не по нутру. Особенно опасными точками были Бутл, Лизерлендская ратуша и Гарстон. Местные «крутые ребята» ждали удобного момента, чтобы «всадить носок» в Леннона, Маккартни, Харрисона и Сатклиффа. В таких случаях «гиг» не доставлял ребятам никакой радости. Их не покидало напряжение, граничившее с паникой. Хуже всего приходилось мне, как единственной тогда женщине в битловском окружении. Фанатичные поклонницы Джона Леннона принимали меня очень неласково. Я разрушала их мечты и фантазии. В те дни самым опасным для меня местом был дамский туалет. Входя туда, я всякий раз на полном серьёзе думала, что мне не выйти оттуда целой и невредимой, или, ещё хуже, что живой мне вообще не выбраться. Поэтому я старалась держаться как можно более неприметно и держать рот на замке. Я дружелюбно улыбалась, а если надо было обязательно что-то говорить, пускала в ход по возможности идеальный ливерпульский акцент — чтобы они, не дай бог, не подумали, что я изображаю из себя важную леди. Я очень боялась какой-нибудь провокации. Мне, конечно, было далеко до этих девиц. Они могли убить меня одним взглядом.
Играя в «Джакаранде», Джон, Пол, Джордж и Стюарт быстро набирали силу. Правда, у них не было ударника, это — раз. И начинали они с усилителями, взятыми напрокат, это — два. Алан обеспечивал их регулярными «гигами», в основном дневными, потому что — не забудьте — мы еще учились в колледже, а кое-кто ещё даже в школе. Всё, казалось, складывалось хорошо. Но, ясное дело, наша, учёба отступила на второй план, вытесненная возбуждением живых выступлений. В этот период интересы Алана Уильямса распространялись ещё на две-три другие ливерпульские группы. Он не был их менеджером в общепринятом смысле, но всячески помогал им, находя работу в многочисленных ливерпульских клубах и танцзалах, а также, представьте себе, даже на «том берегу». Конечно, за свои труды он получал от групп компенсацию. Это был загадочный человек, полный энтузиазма, честолюбия и безграничной энергии. Именно благодаря ему ливерпульский звук появился на «карте».
Как я уже отмечала, в «Джеке» было темно и душно, но всё это оживлялось звуками и бог знает, чем ещё. Клерки, продавцы, фабричные рабочие, студенты, бродяги, чёрные, белые, жёлтые, кофейного цвета — все перемешивались в кипящем, вибрирующем котле «Джакаранды». Когда ребята играли с прокатными усилителями, их микрофоны были привязаны к черенкам от швабр, которые внизу, у так называемой сцены услужливо держали для них пылкие маленькие поклонницы. Это было восхитительное зрелище. Коммуникация и кооперация, организуемая четырьмя простыми парнями, с воодушевлением играющими за гроши. Хотя деньги были, конечно, не лишними, но на том раннем этапе одного только факта, что они играют для людей и возбуждают электризацию между собой и всеми, кто слушает их музыку, было им более чем достаточно для удовлетворения своего молодого самолюбия. Они уже начинали видеть свет в конце тоннеля.
Энтузиазм и возбуждение возрастали по мере того, как перспектива сделать карьеру в сфере музыки стала казаться не такой уж несбыточной. Вкусив от шоу-бизнеса впечатлений, Джон решил твёрдо: это как раз для него. Мысли о том, чтобы оставить свои след в других сферах искусства, канули в лету с невероятной быстротой и почти без всякого сожаления. Однако тётушка Мими приходила в ужас при мысли о том, что её воспитанник очертя голову мчится в непредсказуемое будущее, вооружённый только старой гитарой, без образования и, фактически, без гроша в кармане. В то время будущее племянника рисовалось ей в очень мрачных красках. Сегодня все знают её знаменитую нравоучительную Фразу: «Гитара, Джон, сама по себе вещь хорошая, но она никогда не принесёт тебе больших денег!» Этот искренний совет бедной Мими, как говорится, «упал на глухие уши», и слава богу, что так случилось.
Между тем приближалась пора летних экзаменов за семестр. Один из этих экзаменов давал Джону последний шанс остаться в колледже. У меня ещё была маленькая надежда, что Джон как-нибудь «вытянет», с помощью друзей, но тут Алан Уильямс, как у нас говорят, «взорвал бомбу». «Друзья! — объявил он, — из Лондона приезжают Ларри Парнс и Билли Фьюри . Они хотят устроить прослушивание. Парнсу нужна группа сопровождения для будущих гастролей Фьюри». Господи, что тут началось! Когда я увидела Джона, только что узнавшего эту потрясающую новость, то подумала, что он выиграл миллион в лотерее, не иначе. «Боже мой, Син, да знаешь ли ты, что это значит? Нас будут слушать Ларри Парнс и Билли Фьюри. Чёрт возьми, не могу поверить. Это просто фантастика! Билли Фьюри — ты только подумай. Аккомпанировать самому Билли Фьюри! Обалдеть можно!»
Лицо Джона светилось чистой, искренней радостью, когда он рассказывал мне эту восхитительную новость. Он был похож на ребёнка, потерявшего пенс и нашедшего целый фунт. В эти минуты Джон и мысли не допускал, что они могут провалиться и упустить этот, может быть, единственный в жизни шанс. Оптимизм его не знал границ. И плевать на то, что в их личных хит-парадах Билли Фьюри не входил даже в первую десятку. Главное — что он добился популярности, а теперь и они, благодаря Алану Уильямсу, на пути к этому. Перед этим событием ребята несколько недель кряду играли до изнеможения, пока пальцы чуть не отваливались. Но когда стало ясно всё значение предстоящего события, они начали нервничать. Во-первых, у них не было ударника. Во-вторых, очень волновался Стюарт, и это понятно: бас-гитара ему всё никак не давалась. По-моему, они впервые взглянули на себя критическим оком и не знали, что делать, чтобы улучшить свой сценический образ и повысить музыкальный уровень. Они только подсознательно чувствовали, что должны опираться на свою собственную, характерную только для них магию. Ничего другого им и не оставалось. Когда пришёл «судный день», содержание адреналина в их организмах достигло критического уровня.
Накануне ребята обегали весь Ливерпуль в поисках хорошего ударника, которого можно было взять на время. Им это удалось. Все было готово. Они достали себе новые сценические костюмы: вместо засаленных джинсов, чёрных футболок и стоптанных туфель неопределенного цвета они теперь были... в чём, как вы думаете? — в чистых джинсах, чистых чёрных футболках и всё в тех же стоптанных теннисных туфлях неопределённого цвета! Их волосы были аккуратно зачесаны и обильно набриолинены. Лично мне они казались великолепными. На их юных, таких свежих лицах была смесь возбуждения и страха. Я была так горда за них, что мне хотелось вопить об этом.
Прослушивание проводилось на нижнем этаже ещё одного клуба Алана , «Голубой ангел». Напряжение возросло до предела. Ударник блистал своим отсутствием. Ребята занимались тем, что дрожащими руками настраивали свои гитары, обсуждали, как они будут стоять, какие движения делать или вообще не делать, чтобы понравиться гостям, этим звёздам шоу-бизнеса и мира развлечений. При этом они курили так, словно завтра сигареты выйдут из моды и надо успеть досыта накуриться. Во всём этом было столько наивности и молодой невинности, что я просто умилялась. И вот в этом сумрачном ливерпульском полуподвале появились долгожданные светила развлекательной индустрии. Все сразу затихли, последовала неловкая пауза, которую нарушил Алан, представивший гостей. По-моему, Алан нервничал не меньше ребят. Потом все вдруг загалдели, и ничего нельзя было разобрать. Сравнения — вещь всегда опасная. К тому же, в то время я отличалась предвзятостью суждений, но мне бросилось в глаза, что приезжие гости, одетые в дорогие изысканные костюмы, со своей приторностью и в подмётки не годятся этим четырем парням, таким живым и таким настоящим. Билли Фьюри сидел надутый и хмурый. За весь вечер он произнес всего несколько слов. Ларри Парнс сидел и внимательно слушал, как ребята выкладывались перед ним. Я забилась в уголок подальше и, скрестив ноги и пальцы на руках, следила за происходящим, пытаясь уловить на лицах гостей признаки восторга или, не дай бог, недовольства.
Прослушивание чем-то похоже на покупку дома. Если покупатель восторгается, продавец может поднять цену. Как бы то ни было, ребята не получили работу. Ларри Парнс рассудил, что игра Стюарта далеко не дотягивает до нужного уровня, но — и это было очень важное «но» — он согласился взять остальных троих. Они ему понравились. Битлы посовещались между собой, поговорили с Аланом, и Джон первым наотрез отказался от заманчивого предложения. «Если с нами не будет Стюарта — забудьте об этом». Это был момент, исполненный драматического благородства. Преданность Джона Стюарту была поразительной и трогала до глубины души. Пол и Джордж поддержали его. А у Стюарта кошки скребли на сердце. Он горячо разубеждал их, доказывая, что они не правы, и в эти минуты он становился мне еще ближе и роднее. Он, конечно, понимал, что его бесталанность погубила их шанс сделать себе имя. Алан, добрая душа, подсел к Стюарту и предложил показать им свидетельства его настоящего таланта — рисунки. Стюарт сначала отказывался, но Алан напирал, и он сдался. Он всегда таскал с собой старую парусиновую сумку с блокнотом для рисования и карандашами для того, чтобы на месте зарисовать объект, который вдруг вдохновил его. Потом он мог эти наброски использовать в своей живописи. Конечно, на этот раз его вряд ли вдохновляли сидящие перед ним субъекты. Его слишком мучили угрызения совести, чтобы вдохновение могло прорваться, но он взялся за работу и быстро сделал углём портреты своих натурщиков. Они удивились и обрадовались.
Битлы (без Стюарта) понравились Парнсу, и, уходя, он сказал Алану, что будет иметь их в виду, если подвернётся ещё что-нибудь подходящее. Парнс прослушал ещё несколько ливерпульских групп. Все они были уже достаточно известны и имели больше опыта, чем Битлз. Это «Кэсс и Казановы», «Рори Сторм и Харрикенз», «Дэрри и Синьоры». Рори с командой только что вернулись с Северного Уэльса, где очень успешно отыграли весь летний сезон в лагерях отдыха фирмы Батлин. Ударником у них был единственный в своём роде Ричард Старки, или Ринго Старр. В то время Битлы имели с ним лишь шапочное знакомство. Я должна признать, что хотя, в смысле одежды и технической оснащённости, все другие группы намного превосходили Битлз, я, как и Ларри Парнс, смотрела только на них.
Хотя после визита именитых гостей остался неприятный осадок и чувство некоторого разочарования, дело было не так уж плохо. Во всяком случае, Битлы стали больше верить в свои силы, чем раньше. Их признали победителями в этом конкурсе, несмотря на то, что многое было против них. Значит, они совсем не дурны. Теперь им очень нужны были две вещи: регулярная работа и регулярный приток денег на покупку хорошего оборудования. К сожалению, и то и другое они получили далеко не сразу.
Пол ещё учился в школе, Джордж бросил учиться и стал учеником электрика в крупном ливерпульском универмаге, а Джон... Ну, а Джону надо было сдавать этот проклятый экзамен по шрифтам. Какая тоска! А ведь он мог бы зарабатывать сто фунтов в неделю, а его имя сверкало бы огнями рекламы.
Что касается наших с Джоном отношений, то в промежутках между занятиями в колледже, «гигами» и ночными «сессиями» в «Джеке» у нас всё-таки оставалось время друг для друга. Наверное, никогда — ни до, ни после — мы не были так близки с ним. Я сопровождала Джона повсюду, кроме самых опасных мест. Если они играли там, где мелькали кулаки и ножи, он просил меня остаться дома. В таких случаях у него хватало и своих забот. Впрочем, частенько я всё равно тащилась за ним, и какие же страхи тогда я переживала! В танцзалах была наэлектризованная атмосфера. Бушующее море потных, дёргающихся в судороге тел. Один неосторожный взгляд, неловкое движение — и начиналась цепная реакция событий, от которых волосы становились дыбом. Вы словно сидели на бомбе замедленного действия. В таких случаях я говорила себе: что я здесь делаю? Какого дьявола меня сюда понесло? Когда я поняла, что люблю Джона, я знала, что с ним не соскучишься, но это было уж слишком. Чем всё это кончится? — спрашивала я себя. Чтобы получить ответ, мне достаточно было взглянуть на Джона и остальных ребят. Их музыка, вибрации движений, их аура — всё это действовало неотразимо, и я вместе со всеми втягивалась в водоворот этого восхитительного безумия. Вскочив на подножку мчащегося с бешеной скоростью поезда, надо трижды хорошенько подумать, прежде чем решиться спрыгнуть.
С тёткой Джона, Мими, тоже не было скучно. Её главной заботой было накормить нас до отвала. Груда чипсов, яиц, сосисок, горы бутербродов, бесконечное число чашек чая и ещё более бесконечное число вопросов. «Джон, у тебя ужасный вид. Ты только посмотри на себя. Ужас! Как тебе не стыдно?! Синтия, что с ним будет? Я прихожу в отчаяние, когда думаю об этом. Уговори его, ради бога, бросить эту вонючую комнату, где он ночует. Как зовут того оборванца, с которым он делит эту квартиру, если только эту дыру можно назвать квартирой?»
Она замолкала на пару секунд, и я успевала вставить: «Вы же знаете Джона, Мими!» «Да, знаю. Вот почему я и беспокоюсь за него, Син. У него такой вид, словно он неделю не обедал. У тебя, кстати, тоже. Что вы о себе думаете?»
Тут Джон бросался мне на выручку, ловко переводя разговор на другое: «Мими! Твой сад просто прекрасен, обед был фантастический. Можно ещё по чашке чая?»
Когда всё было съедено и разговор исчерпан, мы откланивались и уходили. Но перед нашим уходом, отведя меня в сторонку, Мими умоляла меня уговорить «глупого дурачка» вернуться домой. Она говорила, что так беспокоится за Джона, что не спит по ночам, и старая язва опять даёт себя знать. Я обещала сделать все, что в моих силах, но добавляла, что у Джона есть своя голова на плечах, и он уже не маленький, чтобы за ним присматривать. На этом наш визит заканчивался.
Время от времени мы с Джоном заходили и к отцу Пола. Это был очень милый человек. Джим всегда очень тепло встречал нас. Он уже давно похоронил любимую жену Мэри и один воспитывал двух пацанов — Пола и Майкла. Майк сегодня известен как Майкл Макгир из известной группы «Скэффолд» («Эшафот»). Семья Маккартни жила в Аллертоне, на Фортлин-роуд. Входя в скромное жилище этой талантливой семьи, я неизменно чувствовала очень тёплое, доброжелательное отношение. Джим был на редкость замечательный отец. Таких, наверное, один на миллион. Поразительно, как он легко и весело справлялся с домашними заботами, которые других мужчин заставили бы бежать без оглядки. Джим встречал нас на пороге, с полотенцем в одной руке и сковородкой в другой, с аккуратно закатанными рукавами и в чистом переднике. На кухне нас встречал хаос, очаровательный домашний беспорядок. На плите уже стояла сковорода для картошки и в ноздри бил аппетитный аромат яиц и бекона. Один взгляд на нас — и в одну сковороду летели дополнительные картофелины, а в другой начинали шипеть добавочные яйца и куски бекона. Мы ещё не успевали опомниться, как уже сидели за столом, уплетая за обе щёки. Для нас это был настоящий королевский банкет.
Визиты к Джиму всегда были для меня сплошным праздником. Он любил своих пацанов и всех их приятелей. Общение с ними доставляло ему искреннее удовольствие. В молодости он сам играл в одном очень популярном джаз-бэнде и теперь с энтузиазмом поддерживал увлечение ребят музыкой.
Дома у Пола я познакомилась с девушкой, которая стала мне близкой подругой. Я соскучилась по глупым бабским разговорам. У моей хорошей подруги, Филлис, скоропостижно скончалась от рака мать. Младший брат и сестра ещё ходили в школу, отец пропадал на работе, и Филлис решила броситъ мечту стать учительницей и пошла на работу, чтобы помочь семье. Это, конечно, значило, что теперь я редко могла её видеть. Мне очень не хватало её дружбы, хотя мы и продолжали поддерживать контакт. Конечно, я никогда не была в одиночестве, меня всегда окружали приятели, но верная старая подружка — это совсем другое дело. Никто не может её заменить. И вот, через Пола я познакомилась с Дороти. Дот было 17 лет, это была миловидная, стройненькая блондинка с редким по смазливости личиком. У неё была нежная душа. Она говорила почти шепотом, часто краснела и боготворила Пола.
Мы с ней как-то сразу очень подружились. Вдобавок, нас связы¬вало ещё одно очень важное обстоятельство — восхищение Битлами и их музыкой. Мы обе считали, что всё, что они делают, — это здорово, и эта мысль нас очень роднила. Но, самое главное, теперь у меня была компания, когда ребята играли. По-моему, Дот была первым серьезным увлечением Пола. Она работала в отделе доставки в одной аптеке на окраине Ливерпуля, а жила с отцом и матерью. Родители Дот были очень строгие, поэтому Пола она видела гораздо реже, чем я Джона. Между прочим, будь мой отец жив, наши отношения с Джоном вряд ли зашли бы так далеко. Он был человеком очень строгих правил, мой папа. Я помню, когда мне было всего 15 лет, в меня влюбился один парень очень хулиганистого вида. Я не обращала на него никакого внимания, пока он не прислал мне длинное любовное письмо, написанное изящным почерком и очень тонким пером. Тут мне стало любопытно. Это деликатное письмо никак не соответствовало его облику и грубым манерам. И вот, будучи человеком, который не доверяет первому впечатлению, я решила узнать его получше. Но — увы и ах. Однажды вечером он пришёл к нам в своём лучшем тэдди-боевском «прикиде» и попросил позвать меня. Меня дома не было, и мама, пожалев его, впустила в дом и попросила подождать. Минут через пять с работы пришёл отец. Увидев этого странного парня, он принял его за работника отдела доставки товаров, подумал, что мама опять что-то купила, и дал ему десять шиллингов «на чай»! Он искренне полагал, что парень только этого и ждёт. Ни я, ни мама так никогда и не просветили отца насчёт истинной цели его визита. Во всяком случае, он не мог и подумать, что его дочь может иметь что-то общее с таким типом. Бедный мальчик! Наверно, он так растерялся тогда. Больше я его не видела.

Глава четвёртая. ГЕРМАНСКИЙ ОПЫТ

Джон совсем перестал думать о колледже, и с этой точки зре¬ния его будущее выглядело не определённым. Я, конечно, беспокоилась за нас обоих и видела, что нет никакой надежды на то, что он сдаст экзамены, потому что теперь у него были совсем иные стимулы. Алан подписал с Ларри Парнсом соглашение о «поставке» групп сопровождения для его шоу, и вскоре «Битлз» получили свой первый крупный шанс. Джон с восторгом встретил известие о том, что они будут сопровождать певца Джонни Джентла в его турне по Шотландии. Это был последний гвоздь, вбитый в гроб его академической карьеры. Пытаясь «спасти» Джона, я села помогать ему. Частью экзамена была письменная работа, которую надо было сделать дома к определённому сроку. Сидя на ящике из-под апельсинов в комнате Стюарта и вооружившись карандашом, кисточкой и ластиком, я при свете лампочки в 60 ватт пыталась сделать что-нибудь путное на мятом листе бумаги с пятнами краски и огромной кляксой на самой середине. Джон и Стюарт заглядывали мне через плечо и покатывались со смеху. Они знали (как, впрочем, и я сама), что у меня нет ни малейшего шанса спасти его от провала.
Когда случилось самое страшное, Джон и бровью не повёл. Да и чего расстраиваться, когда все его мысли были заняты предстоящим турне с Джонни Джентлом. На горизонте виднелись уже славные времена. Они получали по десять фунтов в неделю на брата, и на жизнь, конечно, не хватало. Они впервые в полной мере испытали, что такое жизнь мелкой сошки в поп-мире: «гиги» каждый вечер, чемоданный быт, грязные комнаты, рыба с картошкой здесь, булочка с несвежей сарделькой — там... В общем, все дела. А сверх того, антрепренёры жаловались на их внешний вид, а ударник явно не принадлежал к поклонникам Леннона. Но разве это всё их огорчало? Совсем нет. Наоборот, такая жизнь очень даже им нравилась. Кому, чёрт возьми, нужна работа с 9 до 5, если есть совсем другая жизнь? Энтузиазм их был безграничен: «Ал, что там есть для нас дальше?» «Ал, нам нужны деньги, нам нужно больше гигов, постарайся выбить для нас ещё что-нибудь. Давай, Ал, давай!» Должно быть, они до смерти замучили Алана в этот трудный переходный период.
Когда мне вырезали аппендикс, стояла необычная в наших краях жара. Oпeрация была не очень приятным испытанием, но ещё хуже было другое: надо было навёрстывать упущенное во время болезни. За это время я пропустила 6 недель учебного времени и, чтобы получить диплом, надо было приложить дьявольские усилия.
Между тем у Алана произошла беда: пропал стил-бэнд, краса в гордость «Джека». После долгих поисков и запросов он, наконец, выяснил, что их переманили немцы. Ему сказали, что стил-бэнд находится в Гамбурге и, слава богу, процветает. Ответ на недоуменный вопрос Алана: «А что, мать-перемать, может предложить этот Гамбург?» стал ясен уже в ближайшие месяцы. Для «Битлз» Гамбург стал подарком судьбы, а для Алана — источником богатого нового и пробным камнем его менеджерского искусства в отношении людей, с которыми ему было очень трудно ладить. Но деловое чутьё подсказало ему, что Гамбургу есть что предложить ему и его талантливым ливерпульским «командам», несмотря на языковой барьер. И вот, упаковав свои чемоданы, он вылетел в Гамбург, чтобы на месте во всём разобраться. Короче говоря, после поездки Алана и последующих сделок с владельцем ряда гамбургских клубов, Бруно Кошмидером, «Битлз» получили приглашение выехать в Гамбург, чтобы каждый вечер играть в клубе «Кайзеркеллер» («Имперский погребок») . Надо было срочно найти ударника. К счастью, ударник нашёлся. Это был Пит Бест, с которым ребята познакомились, когда несколько раз играли в баре, принадлежавшим его матери. Этот бар размещался на первом этаже их дома в ливерпульском пригороде Хэйменз-Грин. Пит стучал совсем не плохо и с радостью включался в игру всякий раз, когда там выступали «Битлз». Он отличался какой-то сумрачной, хмурой красотой, говорил очень мало и внешне не выражал эмоций. В то время он напоминал мне юного Джефа Чандлера. Совсем молодые девчонки сидели и часами глазели на него. Но у него не было чувства юмора — важной составной части «имиджа» «Битлз». В этом смысле он уже в самом начале не вписывался в ансамбль. Но он был им нужен, и сам очень хотел к ним присоединиться.
Берегитесь, фрицы, мы «идём на вы!» Мне было мучительно тяжело прощаться с Джоном. Co времени нашего знакомства я никогда не была от него дальше, чем на расстоянии 20-минутной поездки на поезде. Мы оба страшно радовались, что подвернулся такой хороший шанс, как поездка в Германию, но расставаться было все равно мучительно больно. Мы поклялись друг другу в верности и обещали писать каждый день. Это было настоящее любовное прощание. Мысль о том, что теперь придётся, бог знает, сколько месяцев торчать дома, без Джона, приводила меня в отчаяние. Единственным спасением было с головой окунуться в заброшенную учёбу и работу. Мама с восторгом встретила возвращение блудной дочери. Она никогда не одобряла мою связь с Джоном и, хотя теперь ничего не сказала, я уверена, что она надеялась на справедливость поговорки: «С глаз долой — из сердца вон».
Как я и думала, следующие пять месяцев тянулись невообразимо медленно. Одиночество угнетало меня, и моё существование определялось словами из знаменитой песни «Please Mr Postman»:
Господин почтальон!
Прошу Вас, поройтесь в своей сумке,
Может быть, там есть письмецо для меня?...
Я думала о красивых немках-блонданках, и страшные подозрения лишали меня сна, пока, наконец, утром не приходило его очередное письмо. Верный своему слову, он ни разу не подвёл меня. Бог знает, что думал почтальон, разнося его письма. Конверты были исписаны любовными стихами, а от поцелуев адреса было почти не видно. Были и прямые обращения к почтальону с перефразированными словами из классических рок-н-роллов, вроде: «Эй, почтальон, давай быстрей. Я люблю Син. Скорей, скорей!» Из писем Джона я узнала, в каких ужасных условиях они живут. Что «оппортунист» Бруно Кошмидер наживает на них тысячи, а взамен даёт жалкие гроши. Что живут они в трёх грязных комнатках, где, кроме раскладушек и одеял, ничего нет. Что умывальник и туалет в запущенном состоянии. Что их комнаты находятся сразу за киноэкраном, а кинотеатр переделан из старого театра, и ребята живут в бывших артистических уборных.
«Индра» до того, как там появились Битлз, была популярным стриптиз-клубом. Полумрак, шикарный интерьер и соблазнительная музыка. Крохотная сцена не давала простора сумасшедшим выходкам ребят. Публика тоже была недовольна: она требовала девочек. Но, хотя в своих письмах Джон часто жаловался, я чувствовала, что ему там очень, очень нравится. Тамошняя жизнь была куда веселее колледжа, и единственное, чего ему не хватало, это меня. Когда он писал об этом, я чувствовала себя счастливой и, в то же время, несчастной.
Подтверждения его любви ко мне придавали мне много бодрости и энергии. Я стала делать заметные успехи в учёбе, и преподаватели только радовались, что моего возлюбленного нет рядом.
Репербан, где расположена «Индра», — это в сто раз более злачное место, чем даже наше Сохо. Секс, музыка, алкоголь и наркотики — всё вращалось вокруг этих четырёх «китов», и наши «невинные» мальчики оказались в самом центре всего этого. В этих немецких клубах они играли долгие изматывающие часы, но это было очень полезно в смысле оттачивания мастерства и приобретения сценического опыта. Их прогресс превзошёл самые фантастические мечты. Техника игры, выносливость, энтузиазм, который они вкладывали в каждое выступление, звук, который они производили, — всё это намного улучшилось, приобрело особую утончённость. Они уже никого не оставляли равнодушными. Не удивительно поэтому, что ими увлеклись Астрид Кирхгерр и её приятель Клаус Фоорман. Астрид, очень красивая девушка, была фотографом и происходила из старой немецкой аристократической семьи. Как и Битлы, она была напичкана самыми фантастическими идеями. Она сразу была очарована ребятами и теми невероятными звуками, которые они производили, и постаралась побыстрее с ними познакомиться. Конечно, ребята были польщены таким вниманием, и в своих письмах Джон много писал об Астрид и Клаусе, особенно о её манере одеваться, её авангардистском образе жизни и её замечательных фотографических работах. Как я поняла, у Астрид просто «солнце сияло из задницы», и вы, конечно, понимаете, что в то время я не могла быть её поклонницей №1. Если Астрид действительно такая «потрясающая», думала я, то очень скоро получу письмо, начинающееся словами «Дорогая Синтия» .
Воображение моё разыгралось. Но вскоре я узнала правду. Астрид пылко влюбилась, да, только не в Джона, а в Стюарта. Сначала ее пленил его «Джеймс Диновский» имидж. Несмотря на небольшой рост, в нём была какая-то пленительная загадочность и сходство с Джеймсом Дином — не столько во внешности, сколько в характерных позах и манерах. Как и мы с Джоном, он был близорук, но, в отличие от нас, не был настолько тщеславным, чтобы стараться не показываться в очках. Наоборот, он носил очень тёмные линзы в чёрной оправе, что придавало ему очень таинственный вид, хорошо подходящий для члена рок-группы.
Тем временем я стала частым посетителем Вулвортского универмага, откуда уходила, оставив там маленькое состояние. Дело всё в том, что у нас с Джоном не было своих фотографий. Каждую неделю я надевала на себя самые соблазнительные шмотки и втискивалась в крохотную фото-кабинку, стараясь выглядеть любящей, тоскующей и соблазнительной. Озорные ребята отдёргивали занавеску и вопили: «Эй, девушка, посмотри на мой роскошный...!» или «Девушка, у вас трусы сползли!» и т.п. В таких условиях, сами понимаете, снимки никогда не получались так, как я хотела. Я приходила в ужас, Когда после проявления они выскакивали из автомата. Кислая улыбка и выражение еле сдерживаемой ярости были бесконечно далеки от того, на что я надеялась.
Тем временем Джон делал то же самое в Гамбурге, только вряд ли ему мешали «озорные мальчишки». Его фотографии бесконечно смешили меня. Получая очередное письмо, я надеялась, что в него вложен снимок, который не стыдно будет показать. Но, увы! С фотографий на меня глядели горбуны с безумной ухмылкой, в нелепых и гротескных позах, одна хуже и страшнее другой. Ни на один снимок я не могла смотреть с любовным восхищением, без приступов неудержимого смеха. Даже объектив фотоаппарата был для Джона публикой, которую надо было непрерывно шокировать. Судя по настроению его писем, Джон менялся. Его злой, едкий юмор всё ещё присутствовал, но разрушительная агрессивность явно шла на убыль. Ему некогда было заострять внимание на своих бедах, он жил сиюминутными интересами. Всю свою энергию он тратил на создание звука, которому вскоре предстояло перевернуть мир музыки вверх тормашками.
Я уже начала привыкать к одиночеству, когда стало известно, что они возвращаются. После одной бурной ссоры с Кошмидером последний побежал за помощью в полицию, и дело кончилось тем, что Джорджа и Пола заперли в местной кутузке . Никаких обвинений им не предъявили, а на другой день просто выслали назад в Англию. Выяснилось, что Джордж слишком молод, чтобы иметь разрешение на работу, и по одной этой причине они ужe не могли продолжать работать в Германии.
Как рассказал мне Джон, суть дела была в том, что перед самым тем «инцидентом» они нарушили заключённый с Кошмидером договор, играя в конкурентном клубе «Топ тен», тоже на Репербане. Звездой там был Тони Шеридан, который очень понравился ребятам. У него был отличный голос и великолепное умение держаться на сцене. Как только у них выдавалось свободное время (что бывало не часто), они пробирались в «Топ Тен» послушать Тони Шеридана, а то и поиграть с ним. Однажды, когда они играли там, среди зрителей находился шпион Кошмидера, который и донёс всё хозяину. В результате Кошмидер стал искать повод обрушить свой гнев на ребят за их «предательство». И вот повод для мелкой мести нашёлся.
Однажды, когда они баловались со свечой в своих комнатах, неожиданно возник пожар: загорелись какие-то старые мешки. Этого было достаточно, чтобы немецкие власти обрушили на них свою немилость, и вот, спустя несколько дней, они прибыли домой почти с такими же тощими кошельками, с какими уехали. Но оставалось самое главное: их музыка неузнаваемо изменилась, став более зрелой и совершенной.
Мне лично было всё равно, за дело их выслали из Германии или нет, я радовалась их преждевременному возвращению. А ребята ворчали и очень злились. Вся эта идиотская «афера» оставила на их душах горький осадок. Обидно было уезжать в то самое время, когда они стали любимцами немецкой публики. Они боялись, что теперь им навсегда закрыта дорога в Гамбург. Они влюбились в этот город. Им там нравилось буквально всё: атмосфера, свобода самовыражения, восторженная публика, приходившая в экстаз от их «земной» ревущей музыки и безумных выходок. По сравнению с Гамбургом Ливерпуль казался им теперь мёртвым городом. После Гамбурга всё казалось безликим и скучным.
Но ливерпульские «фаны» не забыли «Битлз».Они встретили их так, как могут встречать только ливерпульцы. Новый звук приводил ребятишек в полный экстаз. В клубах и танцзалах они буквально из штанов выпрыгивали. Никогда раньше они не слышали такой гипнотизирующей комбинации мощного напора и великолепия звука, которая оглушала и опустошала, но всё равно манила и заставляла просить ещё и ещё. «Битлз» набирали силу день ото дня. Танцевальные залы ломились от толп их визжащих поклонников обоего пола. Но всё равно они скучали по «фатерлянду». Они полюбили немцев — по крайней мере тех, с кем имели дело в клубах. Они не могли забыть шумные, пьяные, буйные ночи, приправленные гортанными выкриками: «Мак шау!» («Делай шоу!»), ящики пива, прибывавшие на сцену с запиской какого-нибудь очень крутого завсегдатая клуба, в которой им предлагалось выпить всё пиво, а не то... Драки, вспыхивающие из-за пустяка. Драки, которые большинство из нас видит только на киноэкране — когда по воздуху летают столы и стулья под аккомпанемент «Мекки-Мессера» . Да, они влюбились в Гамбург. Где ещё они могли получить столько возбуждения, да ещё чтобы им за это платили?!
Они отчаянно хотели вернуться туда, только на этот раз в «Топ Тэн», владельцем которого был Петер Экхорн, человек весьма достойный, в отличие от Кошмидера. Петер Экхорн очень хотел взять ребят, но факт оставался фактом: домой их выслала полиция, а это было серьёзно. Алан Уильямс опять пришёл на помощь. Он написал в германское консульство, расхвалив музыкальные способности Битлов, их культурный и образовательный уровень, а также их высокие человеческие качества. Он объяснил, как Бруно Кошмидер, этот грубым непрофессионал, эксплуатировал их, и в заключение просил выдать им разрешение на работу, о которой он уже договорился с очень почтенным бизнесменом Петером Экхорном. Письмо достигло цели. Благодаря Алану, они вскоре могли снова ехать в Гамбург — теперь уже в более радужном настроении и с большей верой в себя.
Моё настроение тоже было радужным, ибо на этот раз я ехала в Гамбург к ним в гости, и Дот сопровождала меня. Мы адски волновались. Это была наша первая поездка за пределы Британских островов. Дальше Лондона я никуда не уезжала. Мы с трудом сдерживали росшее не по дням, а по часам возбуждение. Встречаясь в кофейных барах, мы с ней болтали часами и без конца курили — правда, не в затяжку: просто нам надо было чем-то занять руки, которые дрожали от возбуждения. Мы жили сладостным предвкушением того счастливого момента, когда ступим на паром, направляющийся к «Голландскому крюку» .
Дот было очень трудно убедить родителей, что всё будет в порядке во время этой поездки, но торжественное обещание хорошо себя вести и беспрерывные «ну, пожалуйста!», в конце концов, смягчили родительские сердца, и они разрешили дочери ехать.
Отец Пола, Джим, и моя мама провожали нас на вокзале. Мы ехали ночным поездом. Охваченные страшным возбуждением, мы были, в сущности, ещё зелёными молокососами. Вооруженные термосами с чаем и бутербродами с сыром, мы чувствовали себя отважными путешественниками. Ночной поезд медленно отходил от перрона вокзала на Лайм-стрит, а мы с Дот махали руками, как сумасшедшие, и кричали «до свидания» Джиму и маме. Тусклые вокзальные огни удалялись всё дальше, их мерцание становилось всё слабее. Поезд набирал скорость. Мы были уже в пути! «Гамбург, Дот, мы едем в Гамбург, чёрт тебя подери! Я не могу поверить!»
Пока мы ехали, воображение рисовало нам идиллическую картину: наши романтические герои встречают нас с распростёртыми объятьями на платформе чужеземной станции. Всё было прекрасно, кроме одного: у нас не было еды. В гамбургском поезде, на который мы пересели, прибыв на пароме в Голландию, не оказалось вагона-ресторана, и еду можно было купить только на какой-нибудь промежуточной станции. Но сойти с поезда мы боялись: а вдруг он уйдёт, пока мы бегаем за едой? К тому же, ни я, ни Дот не знали ни слова на других языках, кроме английского, и не решались спросить, долго ли будет стоять поезд.
Прибытие в Гамбург оказалось очень далёким от той романтической картины, которая рисовалась нам нашим воспалённым воображением. Когда ранним-ранним утром поезд подошёл к перрону, мы с Дот никак не могли открыть дверь, а когда, наконец, она поддалась, мы вывалились прямо на платформу — усталые, голодные, злые и далеко не неотразимые. Нас встретили не галантные герои, а длиннющая платформа, которая испугала бы даже чемпиона по бегу на длинные дистанции. Нам казалось, что наши саквояжи набиты свинцом. Конечно, мы представляли собой довольно жалкое зрелище, но не менее жалкое зрелище являли собой показавшиеся вдалеке две тоже квёлые личности с мешками под глазами, от которых несло спиртным. Как два безумца, они дикими прыжками приближались к нам. Что это была за встреча! Поцелуи, объятия, вопли радости. Платформа была наша, и мы устроили там настоящее шоу.
Пол и Джон радовались, что мы добрались благополучно. Они играли до двух часов ночи и были так возбуждены, что решили не ложиться. Алкоголь и таблетки, которое они тут впихивали в себя без остановки, дико обострили их чувства, и они ошеломили нас своим неистовым возбуждением и безостановочной болтовнёй. В таком состоянии мы их ещё не видели. Но очень скоро нам стало ясно, зачем им нужно такое искусственное взбадривание. Двух недель в Гамбурге нам оказалось достаточно, чтобы стать сторонниками кайфа.
Я была просто счастлива, что я снова с Джоном, что нахожусь в городе, где никто не знает ни как меня зовут, ни номера моего телефона; что здесь нет никаких ограничений, и никто меня не одёргивает. Это было изумительное чувство — чувство полной свободы в незнакомой стране, которую мне предстояло ещё открыть для себя. Даже чужой язык, непривычный для моих ушей и вторгавшийся в моё сознание, волновал меня. Желание принимать всё, что встретится на пути, переполняло меня.
Уже заранее было условлено, что я буду жить у Астрид и её мамы на Аймс Буттелер-штрассе, а Дот с Полом — в плавучем доке, принадлежавшем уборщице клуба «Топ Тэн» Розе, в которой ребята просто души не чаяли. И вот, после обильного завтрака в клубе моряков в гамбургских доках, мы разъехались. С огромным трепетом ждала я первой встречи с Астрид. Я была готова к тому, что не гожусь ей в подмётки во всём — внешности, таланте, человеческих качествах. В общем, я очень робела. Но всё оказалось не так страшно, как только я переступила порог её дома. Астрид была прекрасна — не только в смысле внешности, но во всех отношениях .Одевалась она очень просто: джинсы, свитер типа «водолазки» и чёрная кожаная куртка. Она носила коротко подстриженные и уложенные «слоями» волосы, пользовалась розовой помадой очень бледного оттенка, благодаря чему большой рот казался не таким уж большим. Огромные глаза, наоборот, казались ещё больше благодаря очень профессиональному макияжу. Общее впечатление было сногсшибательным. Внешность её была индивидуальной, как и характер. Я сразу «потеплела» к ней, и языковой барьер даже не ощущался. Мы чувствовали себя так, словно знакомы уже много лет. Как прекрасно, когда вот так начинается отпуск... и дружба.
Астрид жила в пригороде Гамбурга в трёхэтажном доме очень прочной постройки, со вкусом обставленном, с античными статуями, персидскими коврами, дорогими люстрами и т.п. Но когда Астрид ввела меня в свою комнату, я как будто шагнула в будущее. Стены комнаты и потолок были покрыты серебристой фольгой, а всё остальное было чёрного цвета: покрывало на кровати — из чёрного бархата, простыни — из чёрного сатина. Скрытые под потолком источники света искусно освещали висевшие на серебристых стенах модернистские полотна и рисунки, которое играли разноцветными бликами в отражённом свете. Луч света выхватывал из темнота прекрасный высохший цветок и обрамление из веток. Их естественные формы и цвета оживляли суровую строгость линии этой комнаты.
Я была потрясена. Какой жалкой показалась мне после этого моя комната там, в Англии, с её обыкновенным трюмо и нейлоновым покрывалом с цветочками! Да, Астрид в самом деле опережала время.
Две недели, проведённые в Гамбурге, на многое открыли мне глаза. А уж о том, что это были счастливые, беззаботные дни, окрашенные нашей с Джоном любовью, не надо и говорить. Картина нашей встречи на другой день после приезда, после основательного отдыха, была просто идиллической. Сияло солнце, и всё было прекрасно — и виды, и звуки, и запахи. Всё внимание Джона было сосредоточено на мне. Он с восторгом показывал мне свой Гамбург — шумный порт, полный красок и несуетливой возбуждённости, во многом так похожим на Ливерпуль. Немецкий язык оказался почти такой же гнусавый и гортанный, как и классический ливерпульский «скаус». Мне кажется, ливерпульцу легко его освоить. Наверное, именно благодаря сходству Ливерпуля и Гамбурга ребята легко там освоились и «прижились». Как и в Ливерпуле, здесь, в порту, мы видели огромные океанские лайнеры с нависшими над ними портовыми кранами, чаек и лазурное небо. Катера и пароходы тоже, как и у нас на реке Мерси, сновали туда-сюда, не обращая на нас никакого внимания. В отличие от нас, простых смертных, любовавшихся ими, они точно знали, куда направляются.
Джон решил, что увидеть величественных «королев открытого моря» ещё недостаточно для моего просвещения и, желая просветить меня ещё кое в чём, привел в центр гамбургского Сохо, на одну особенно узкую «штрассе». Здесь я, в самом деле, «просветилась». То, что я увидела, поразило меня. Дома здесь были почти все четырёхэтажные, на первом этаже каждого дома на узкую, мощеную булыжником улицу выходили широкие окна, и в каждом окне, в разных стадиях раздетости сидели уличные дамочки Гамбурга, предлагавшие свой живой товар так же невозмутимо, как торговец на рынке продаёт с прилавка свои овощи. Проходя мимо, мы слышали их громкие голоса, приглашающие потенциальных клиентов зайти и отведать рекламируемый товар. При этом они поглаживали себя по телу, самым недвусмысленным образом выставляя свои самые чувственные места. Джона забавляло моё замешательство. Как раз на такую реакцию он и рассчитывал. На улочках Хойлэйка, конечно же, ни чего подобного не было. А здесь я как будто смотрела постановку «Что видел дворецкий», только бесплатно и как что-то очень обыденное. Господи, как мне было стыдно и неловко! Если бы мама видела меня в таком антураже! Да ещё среди бела дня!
Клуб «Топ Тэн», где ребята играли каждый вечер, был очень большой. В нём не было интимной атмосферы лондонских дискотек. Яркие огни, падая сверху, освещали посетителей всех мыслимых мастей: горластые, грубые парни, потягивавшие пиво, сидели рядом с приличной пожилой публикой. Одетые по последней моде подростки — плечом к плечу с крутыми гангстерами и матросами. Кого там только не было! Репербан притягивает к себе людей, как горящая свеча мотыльков... и многие-таки обжигали себе крылышки. Без драк не обходилось, и германские полицейские, так не похожие на наших британских «бобби», набрасывались на нарушителей порядка со свирепостью штурмовиков. Вой сирен, униформы, похожие на форму печально знаменитых эсэсовцев — зрелище было не из приятных. Мне прямо жутко делалось. Они всегда были с оружием. Зловещие стволы маузеров сверкали в ярких огнях клуба. Любой беспорядок ликвидировался в считанные минуты, не встречая особого сопротивления. Столы и стулья в «Топ Тэне» были вроде тех, что стоят в любой заводской столовой. Заменить их чем-нибудь более роскошным стоило бы, наверное, целое состояние — учитывая масштабы поломок в результате ежедневных побоищ. Вот в такой атмосфере и в таких условиях ребята зарабатывали деньги и набирались бесценного опыта в те ранние, во многом ещё ученические, года.
По сравнению с тем «сараем», где пришлось жить в предыдущий приезд, их новое жильё было большим прогрессом, хотя, по обычным стандартам, оно всё равно было ужасным. У них была всего одна комната в 10 кв.м Её стены, помню, были окрашены в какой-то темный и грязный цвет. Единственное окно — и то было малюсенькое, да и выходило не куда-нибудь, а на мрачную лестницу, которая вела в клуб. Спали они в солдатских койках, загромождавших всю комнату. «Дыра» да и только. Зато настроение у них было как никогда распрекрасное. Всё портило только присутствие Пита. Он был явно не к месту. Играл-то он хорошо — во всяком случае, делал то, что от него требовалось, но по характеру и по духу он был чужим для всех остальных. Хороший парень, но замкнутый одиночка, вечно наедине со своими мыслями. В общем, далеко не экстраверт.
По сравнению с Битлами, я жила прямо в роскоши. Мне отвели квартиру на верхнем этаже дома Астрид. Там были все удобства, о которых я могла только мечтать. Каждый вечер мы с Астрид, наведя красоту, садились в её маленький автомобиль и ехали в центр города. Мы всегда приезжали к самому началу выступления «Битлз». На огромной сцене не было ничего, кроме ребят, их инструментов и усилителей. Во что они были одеты — это не интересовало никого: ни публику, ни их самих. Требовалось одно — играть музыку и «заводить» посетителей. Вот это они и делали. Составной частью вечера были выпивка и взбадривающие пилюли. Они играли час или два без перерыва, затем следовала, как там говорили, «пауза», то есть 15-минутный перерыв. Без алкоголя и пилюль они бы не выдержали, потому что играть надо было до закрытия клуба, то есть до двух часов ночи. Астрид, Дот и я садились на стол у самой сцены и «тащились», захваченные их игрой и выходками на сцене. Сила их музыки, её напор и громкость подавляли самых горластых пьянчуг, а когда они пикировались с публикой — наполовину на немецком, наполовину на английском, — мы падали от смеха. Это была неподражаемая смесь весёлого юмора и едких насмешек, направленных по адресу некоторых пьяных дураков, которые не понимали ни слова, но всё равно гоготали, не подозревая, что их только что зло высмеяли.
Однажды Джон напился до такого состояния, что впал в истерику и катался по сцене в конвульсиях. В его организме уже было столько алкоголя и стимуляторов, что он потерял контроль над собой. Правда, при этом он продолжал ещё что-то играть на своей гитаре — но это он мог делать и во сне. Та ночь кончилась такой картиной: Джон сидит на краю сцены в очень неуверенной позе, с деревянным сиденьем от унитаза вокруг шеи, держа в одной руке гитару, а в другой бутылку пива, совершенно обдолбанный и не помнящий себя.
Когда клуб закрывался, мы обычно шли в закусочную на другой стороне улицы. Хотя было уже поздно, и работа изрядно измотала ребят, алкоголь и пилюли ещё делали своё дело, настроение у всех било бодрое и даже дьявольски озорное. Они с визгами и прыжками неслись по улице, как будто их только что выпустили из тюрьмы, дурачились, подшучивали друг над другом. Всё это кончилось тем, что они в изнеможении падали кучей на грязную гамбургскую мостовую и так смеялись, что под конец все были в слезах.
В те дни я плакала только от смеха, только от счастья. Мы с Джоном старались почаще быть вместе, хоть это и было не просто. Во время перерывов мы старались улизнуть от остальных и пробирались наверх, в общую комнату. Там мы болтали и занимались любовью. Раз или два, когда Джон не хотел отпускать меня домой к Астрид, я спала с ним на его аскетической солдатской койке, внизу. Над нами лежал Джордж. Он ворочался, стонал и ворчал во сне. Остальные тоже пребывали в объятиях Морфея, сладко посапывая или разговаривая во сне. Мы с трудом сдерживали смех, боясь разбудить этих «спящих красавиц». Там было тесно, душно, пахло потными носками, не было приличного туалета, но я любила Джона.

Глава пятая. ВОЛНЕНИЯ И РЕФОРМАЦИЯ

У нас с Джоном все было в порядке, мы жили душа в душу. А вот у Пола со Стюартом начались нелады. Они действовали друг другу на нервы и постоянно цапались. Пол изводил Стюарта, обвиняя в отсутствии музыкальных талантов, высмеивая его тёмные очки и вообще придирался ко всему, за что только можно было уцепиться. Впечатлительная и миролюбивая душа, Стюарт старался сдерживать себя и не отвечал на провокации, однако бывали случаи, когда дело доходило чуть ли не до драки. Всё это началось как столкновение двух ярких индивидуальностей, но, я думаю, все дело было в том, что Полу надоело играть на ритм-гитаре вместе с Джоном, и своё недовольство он пытался выместить на Стюарте. Ему ужасно хотелось расширить диапазон своих музыкальных способностей, перейдя на бac-гитару, а в этом случае Стюарт, понятное дело, оказывался лишним.
Стюарт начал скучать по давно заброшенной живописи. Здравый смысл подсказывал ему, что хорошего басиста из него не выйдет, и на этот счёт он не хотел обманывать ни самого себя, ни других. Встреча с Астрид и любовь к ней совершенно изменили его жизнь. Они были как две горошины в одном стручке: одевались как близнецы, ели, спали, жили друг для друга. Сама мысль о возвращении в Англию без Астрид казалась ему диким абсурдом, и пятый Битл тихо выбыл из игры еще до того, как лопнул легендарный шарик. Стюарт решил остаться в Гамбурге и жить с Астрид у них дома, на верхнем этаже. Он поступил в местный Художественный колледж с перспективой сделать блестящую карьеру как художник. Профессор Эдуардо Паолоцци_проявил большой интерес к работам Стюарта, и его будущее рисовалось всем в розовых тонах. Я была очень рада за них, а Джон успокоился: всё встало на свои места, ни у кого не осталось «оскомины» на душе.
По возвращении в Мерсисайд меня ждали новости, которое могли затронуть наше с мамой ближайшее будущее. Моя двоюродная сестра с мужем переезжали в Канаду и звали с собой маму, чтобы она нянчила их крошечного сына, пока они будут учиться в вузе. Мама не знала, на что решиться. Оставить меня одну? Где я буду жить? Смогу ли прожить одна?
Я стала страстно убеждать её, что было бы безумием упустить такой фантастический шанс. В конце концов, я ведь только что вернулась из-за границы с блестящей характеристикой. «Но где ты будешь жить?» — спросила она. А на это у меня уже был готов хороший ответ, снимавший все проблемы. Тётка Джона, Мими, сдавала комнаты студентам за небольшую плату. Это мне подойдёт. Я буду жить у неё и в то же время рядом с Джоном. Какая блестящая идея! Конечно, я ещё не говорила на эту тему ни с Джоном, ни с Мими, но нутром чувствовала, что они не будут против. И вот мисс Пауэлл со всеми пожитками переехала на жительство к миссис Мими Смит, где жили также вышеупомянутый Джон Винстон Леннон и три студента мужского пола, различных форм и габаритов. Мама, всё ещё в сомнениях и подозрениях насчёт всей этой аферы, поцеловала меня на прощание и отплыла к канадским берегам. Наш маленьким домик был сдан в аренду молодой семейной паре, ожидавшей своего первенца, так что в Хойлэйке я снова побывала очень, очень нескоро.
Мы с Дот ездили в Гамбург во время пасхальных каникул, а к Мими я переехала уже в начале лета, поэтому денег у меня было не густо. Стипендия за прошлый курс была давно истрачена, а новая ожидалась не раньше начала осеннего семестра. Значит, я должна была на каникулах где-то подрабатывать, чтобы расплатиться с Мими. Когда был жив отец, а я ещё училась в школе, я по субботам работала в местном универмаге. Так я зарабатывала на карманные расходы. Этим и исчерпывался мой опыт зарабатывания на жизнь. Дом Джона находился в Вултоне, а ближайший торговый центр был в десяти минутах езды на автобусе, на Пенни-лейн. Самым большим магазином в центре был универмаг фирмы «Вулвортс» и, поскольку я имела кое-какой опыт работы в этой фирме, я добрела туда с лёгким сердцем и улыбкой на устах... и без рекомендательного письма. Но мне повезло. Летом «Вулворты» всегда испытывали недостаток в кадрах, и мне дали работу в отделе косметики. Это было здорово. Девушки, с которыми я вместе работала, были просто замечательные. Они делили со своими клиентами ценное свойство: свое образное ливерпульское остроумие.
Пока происходили все эти перемены, Джон снова поехал в Гамбург после краткого визита в Ливерпуль. Теперь он получал уже достаточно и мог помогать Мими. На первых порах всё шло как нельзя лучше. Я работала у «Вулвортов», причём работала с удовольствием, и, когда могла, помогала Мими по хозяйству. Я хотела, чтобы она считала меня дочерью, а не просто «жиличкой». Наверно, в этом-то и была беда: когда две женщины любят одного мужчину, где-то «по ходу дела» неизбежно рождается ревность. Не хочу сказать, что между нами возникла какая-то неприязнь, но я обнаружила, что любовь Джона ко мне создаёт трудности в общении с Мими. Блестящая идея переехать к Мими перестала казаться мне столь уж блестящей, и я поняла, что пора менять квартиру. Но куда перебраться? Мама была далеко, на другом конце света. Правда, был ещё брат, живший в Чешире, но он недавно женился, и мне не хотелось играть в этом счастливой семье роль «третьего лишнего». Оставалась последняя надежда — тётя Тэсс, жившая на другом конце Ливерпуля. Я позвонила ей, посетовав на свою горькую участь. Тётя отнеслась ко мне с большим пониманием и сочувствием и сказала, что я могу переезжать, когда мне будет удобно. Мне было удобно уже на следующий день.
За мной приехали на машине, мы погрузили на неё все мои пожитки, и начался очередной переезд. Я начинала чувствовать себя цыганкой — это в тот период моей жизни, когда для занятий мне крайне нужна была стабильность. Но мне повезло: экзамены я сдала благополучно. Следующим тяжким испытанием в моей жизни была педагогическая практика. Я так робела, что провела много бессонных ночей, представляя себе, как я стою перед классом и пытаюсь научить детей чему-то путному. И только полные любви письма Джона бодрили меня и не давали отчаиваться.
Когда объявили распределение, я пришла в ужас: мне досталась средняя школа в Гарстоне , одном из самых страшных районов Ливерпуля. Я должна была учить ребят от 12 до 16 дет. Вдобавок ко всему, от тёткиного дома мне предстояло добираться туда на трех автобусах. В большинстве школ дети безжалостны к студентам-практикантам, и мне хотелось просто удрать куда-нибудь и спрятаться. Если ребятишки, которых я буду учить, окажутся вроде поклонников «Битлз» из этих мест, тогда мне конец. Без Джона и без мамы я была жутко одинокой. Тётя была мне другом, это правда, но она не могла помочь развеять панические страхи. Впервые в жизни мне доверили самостоятельную ответственную работу, и мне это совсем не нравилось. Наверно, будь я приговорена к виселице, я бы чувствовала себя не намного хуже, чем в тот первый день школьной практики.
Кроме средней школы, у нас была практика и в начальной. Вот это было как раз для меня. Детишки учились с большой охотой. Конечно, они тоже озорничали, но это были невинные детские шалости, без той злости и раздражительности, которыми сопровождается половое созревание. В общем и целом, когда прошли первые страхи и я уже твёрже стояла на ногах, последний курс в колледже начался совсем неплохо. Письма от Джона приходили с поразительной регулярностью. «Милая Син! Пришли, пожалуйста, текст «Инъекции ритм-энд-блюза». Легко сказать «пришли текст»! Для этого надо было купить пластинку и «снять» слова, что я и делала, изводя окружающих тем, что снова и снова проигрывала диск, пока не удавалось разобрать все слова. Господи, какое это было мучение! Этот жуткий американский акцент и этот малопонятный, грубый жаргон! Бывало и так, что я влюблялась в какую-нибудь пластинку за её, как мне казалось, подходящее любовное содержание и посылала её Джону, надеясь на то, что и он поймёт, почему я выбрала именно эту пластинку.
Поездки из тёткиного дома в школу и в колледж начали меня утомлять. Всё это было неудобно и недёшево. Я решила стать абсолютно независимой и найти комнату поближе к колледжу. Мы с Дот стали просматривать все объявления в «Ливерпульском эхе» в поисках чего-нибудь подходящего и дешёвого. Это так здорово — свой маленький уголок! Я написала Джону о своих намерениях, и он ответил мне восторженным письмом. Наконец-то мы скоро будем вместе и одни!
Но квартира, в которой я, в конце концов, поселилась, была далека от моих романтических, идеалистических мечтаний. Она находилась довольно близко от колледжа и школ, где я проходила практику, и даже была с удобствами. Судите сами: в умывальнике из кранов текла ржавая холодная или ржавая горячая вода. За один шиллинг можно было подогреть воду в ванной (вода едва доходила до щиколоток). На кухне была крошечная одноконфорочная газовая плита. Вся обстановка в комнате исчерпывалась маленьким электрокамином, одноместной кроватью, стулом, изъеденным молью ковриком. По соседству жила странная личность: пожилая дама-отшельница, окружившая себя кошками, угольными мешками и невероятной грязью. На улицу она, кажется, никогда не выходила. Боже, как она меня «доставала»! Заслышав, как я открываю дверь, она выскакивала на лестничную площадку и шастала, всё выведывая и вынюхивая. А сколько шиллингов она у меня назанимала! По-моему, она мылась раз в год, и из её квартиры шёл такой дурной запах, что я каждый раз чуть не падала в обморок, проходя мимо.
Впрочем, восторженная юность не замечает таких вещей, и даже самая грязная халупа кажется райским садом. Въехав туда, я провела дезинфекцию, всё перекрасила и заменила старые лампочки на новые, розовые. К приезду Джона надо было всё привести в порядок.
Джон приехал в ужасный момент: Стюарт только что умер от опухоли в мозгу. Ему был всего 21 год. Мы знали, что его уже давно мучают страшные головное боли, а врачи ничего не могут поделать. Он буквально сходил с ума от болей — так, что даже пытался выброситься из окна. К счастью, бедная Астрид была рядом и втащила его назад. Стюарт скончался на её любящих руках в машине скорой помощи по дороге в больницу. Так скоропостижно и в таких мучениях погасло яркое и прекрасное пламя. Я не могла не вспомнить их первую встречу, когда Стюарт пришёл на свидание, сжимая в руке одну белую розу. О языковом барьере не было и речи. У них была прекрасная, светлая любовь, но такая быстротечная. Судьба жестоко обошлась с ними, когда у них было ради чего жить. Перед смертью Стюарт работал над своими лучшими картинами, и я уверена — проживи он дольше, его приветствовали бы как великого художника.
Итак, мы вновь встретились с Джоном, встретились, когда на сердце у нас была такая тяжесть. Всё ещё не веря в эту ужасную правду, ребята вернулись домой на похороны Стюарта. Астрид была в шоке, но держалась хорошо. Её внутренняя сила успокаивала всех нас, хотя самой ей, наверно, хотелось тогда умереть.
Хотя все мы были страшно потрясены, мы знали; надо взять себя в руки, надо как-то жить дальше и продолжать работать. С тяжёлым сердцем ребята уезжали снова в Гамбург, зная, что многое теперь будет по-другому. Чтобы выжить, нужна была работа и деньги. На сей раз, они ехали, чтобы играть в клубе «Стар» («Звезда»), которым владел человек по имени Манфред . Этот клуб тоже располагался на Репербане. Манфред предложил им более выгодный контракт, а новое жильё было просто роскошным по сравнению с предыдущими «дырами». Джон с восторгом сообщал мне, что у них даже есть душ! Теперь они могли быть чистенькими маленькими рокерами.
Джон, Пол и Джордж становились сплочённее и спаяннее, во всех отношениях. Их музыка была ладно сбита и становилась всё интереснее, а, как личности, они всё лучше притирались друг к другу. Я не припомню, чтобы они когда-нибудь серьёзно поссорились. Безумное чувство юмора, которое так притягивало к ним поклонников, было присуще им всем, кроме Пита. Как я уже отмечала, он был с ними «не в резонансе», и это обстоятельство начинало раздражать ребят. Им нужен был хороший ударник, который вошёл бы в их избранный круг и развлекал бы их так, как они развлекали друг друга — на сцене и вне её.
Пока они были в Гамбурге, Астрид, бобина за бобиной, снимала их на фотоплёнку. Она любила их как людей, и именно она сыграла главную роль в изменении их облика. Они не потеряли своего милого обаяния уличных сорванцов, нет, но Астрид ввела элемент «класса» в виде чёрных кожаных брюк и «штурманских» курток. По совету Астрид они отказались от старых причёсок и стали носить волосы более свободного стиля, без бриолина. От этого они сразу стали лучше выглядеть. С этого момента эра «тэдди-боев» стала клониться к закату. Начиналась эра «лохматиков». Астрид делала чёрно-белые импрессионистские снимки, на которых они выглядят очень серьёзно, даже сурово. Если кто и улыбается иногда, так это Пол, этот вечный дипломат. Джона нельзя было заставить делать то, что ему не хотелось, но Пол даже в те ранние годы уже мог бы запросто сделать карьеру пиарщика. В потенциально взрывных ситуациях он из кожи лез вон, чтобы снять напряжение — конечно, кроме тех случаев, когда сам бывал зачинщиком таких ситуаций, но это случалось редко. Джордж на снимках выглядел не слишком сильной личностью: худой, даже измождённый, с голодным взором и широкой ухмылкой, обнажавшей массу зубов, он чаще всего был очень спокоен, но страстно предан своей музыке. Он был безмерно счастлив уже оттого, что играет и является частицей слаженного ансамбля. Обычно он во всём слушался Джона. Джон был лидером всегда, когда возникала нужда в лидере. Его никто не выбирал, просто он был лидером без всяких оговорок.
Я всё ближе сходилась с Дот. Тот факт, что ребят так часто не было с нами, сближал нас ещё больше. В своей комнатушке мне было очень одиноко без компании, особенно в выходные, и Дот выручала, подолгу бывая у меня. Конечно, работа и подготовка к занятиям заполняли многие мои внеучебные часы, но без Джона моя «светская» жизнь совсем пришла в упадок. По натуре я однолюбка, и мысль завести параллельный роман была мне совершенно чуждой. Где-то через три недели после того, как я освоилась на новом месте, странная моя соседка вдруг таинственно исчезла. Довольно долго её комната пустовала, и мне было как-то не по себе, пока меня вдруг не посетила блестящая идея: спрошу-ка я у хозяйки, нельзя ли мне занять комнату той бабки, а Дот переехать в мою. Дот удалось убедить родителей, что ей не грозит опасность подпасть под дурное влияние. В конце концов, по тем временам это был очень серьёзный шаг для молодой девушки, не то, что сейчас, когда подобные вещи происходят сплошь и рядом. Всё складывалось прекрасно. Мы с Дот стали готовить свои гнёзда к возвращению наших бродяг. Джон был в восторге. Вот отрывок из одного его письма: «С тех пор, как я сюда попал, у меня пропал голос (если память мне не изменяет, он у меня пропал ещё раньше). И мне никак его не найти... Хочется скорее увидеть твоё новое жилище, поесть чипсов и выкурить там сигаретку. (Мисс Пауэлл, я прошу Вас не стать заядлой курильщицей к моему приезду!) Представляю, как ты сейчас сидишь там с Дот, и вы обе дымите, как старые паровозики. Бог с вами, это ваше дело. Мне Вас так не хватает, я так скучаю, мисс Пауэлл...», и дальше всё в таком же духе.
Наконец, очередные гамбургские гастроли подошли к концу, и ребята возвратились в Ливерпуль. Преданные поклонники встретили их как героев-победителей. Знаменитая теперь на весь мир «Пещера» была раньше джаз-клубом, но популярность ливерпульских рок-групп достигла такого колоссального масштаба, что владелец клуба, Рэй МакФолл, решил, что воспользоваться рок-бумом будет только в его интересах. По возвращении из Гамбурга ребята должны были сыграть несколько вечеров в «Пещере». В Гамбурге они уже давно записали пластинку с Тони Шериданом для продюсера Берта Кемпферта. В то время это было для них целое событие, и они были возбуждены до предела. Ну как же, Джон, Пол, Джордж и Пит играют для самого Тони, этого могучего певца. Запись называлась «My Bonnie» («Моя подружка»), но о ней ничего не было слышно, пока «Битлз» по-настоящему не прогремели на весь Ливерпуль.
В «Пещере» была совершенно особая атмосфера. Клуб находился на Мэтью-стрит, узенькой, мощёной булыжником улочке в центре оживлённого торгового района. Безликая улочка, заполненная бесконечными складами, грузовиками и мусором. «Пещера», собственно, находилась в погребе одного такого склада. Входная дверь была крошечной, а ступеньки, ведущие в сырое помещение, узкие и неровные. Даже самый заложенный нос (не редкость в Ливерпуле) не мог не чувствовать неприятного запаха пота и сырости.
Дневные выступления Битлз в «Пещере» имели феноменальный успех. Молодые городские щеголи и щеголихи, студенты, продавцы, рабочие и школьники собирались на узенькой мостовой, нетерпеливо ожидая своей очереди, чтобы получить свою ежедневную порцию звуков — звуков, подобных которым они никогда раньше не слышали. Погреб состоял из трёх отделений. Первое отделение было заставлено рядами бамбуковых кресел, места по краям предназначались для школьников, а вдоль мокрых стен стояли скамейки. Каждое отделение представляло собой «открытый план», разделяемый только поддерживающими стенами и низкими кирпичными арками, очень прочными по конструкции. Освещения практически не было никакого, кроме красных лампочек там и сям, хорошо скрытых где-то под потолком. Мрачный вертеп тайного разврата, думаете вы? Совсем нет. Стоило только начаться музыке, и всё приходило в движение. Разноликая толпа превращалась в спаянную группу, объединённую общим настроением. Электризующая — только так я могу определить царившую там атмосферу. Стены и арки, казалось, уплывают куда-то в бесконечность, и остаётся только масса людей — перевозбужденных, выражающих свою радость громкими криками, визгами и рукоплесканиями. Покачивающиеся, дёргающиеся, вибрирующие тела, охваченные неописуемым экстазом взвинченных эмоций. Со стен и потолка сбегала вода. Чем громче играла музыка, тем неистовее становились вопли. Поистине фантастическая картина. «Битлз» стали всеобщими любимцами. Музыкально, эмоционально и сексуально захватывая публику, они уносили её с собой в увлекательное путешествие, а когда оно подходило к концу, зрители, совершенно обессиленные, требовали ещё и ещё. Ничего подобного я не видела ни до, ни после. Фантастика! Сцена в «Пещере» была очень маленькая, на ней еле-еле размещались рояль, усилители, микрофоны и барабаны.
Конферансье Боб Вулер, компетентный, влюблённый в своё дело человек, представлял разные группы с большим профессионализмом и с характерным шиком. Правда, на первых порах он и Битлы не могли добиться чёткого взаимопонимания, потому что это был человек строгих правил и своих представлений о том, что должны и чего не должны делать артисты на сцене.


Глава шестая. БРАЙЕН ЭПСТАЙН И КОНСОЛИДАЦИЯ

Вот в это самое время, когда популярность Битлз выросла до гигантских масштабов — конечно, пока только в Ливерпуле — Брайан Эпстайн, снедаемый любопытством, зашёл в «Пещеру», чтобы самому поглядеть на этих ребят. Брайан вырос в семье еврейских буржуа и занимался семейным бизнесом — мебельной и пластиночной торговлей. Работа не приносила ему радости, но он делал её честно и добросовестно. Однажды кто-то спросил пластинку «Битлз»«My Bonnie» в его магазине, и этот запрос поставил Брайана в тупик. Это и привело его однажды днём, в обеденное время, в «Пещеру». Он стоял в этом, таком неподходящем для него месте, позади всех, совершенно ошеломлённый тем, что увидел и услышал. Сердце его бешено колотилось. Организм вырабатывал адреналин в мощных дозах. Картины и звуки буквально врезались в него, ошеломляя и оглушая. Он не нашёл в себе сил сопротивляться этому бурному натиску. В его голове с тревожной быстротой стала вызревать идея взять этот динамичный квартет под свою опеку. Он стал буквально одержим этой идеей, и эта одержимость требовала удовлетворения.
Когда Брайан, наконец, набрался храбрости и высказал это предложение ребятам, обещая богатство и славу, он почти не встретил сопротивления. «Брайан — это как раз то, что нужно», — решили ребята. Он произвёл на них большое впечатление: великолепно одет, говорит очень грамотно, а главное — из семьи крупных бизнесменов. Хотя у Брайана не было никакого опыта в мире музыки и компаний грамзаписи, яркие огни эстрады всегда манили его. Воспитанник Королевской академии драматического искусства, он не стал актёром, и это очень удручало его, но театр остался в его крови. «Я сделаю себе имя, чего бы это мне ни стоило», — эта мысль не покидала его и, в конце концов, стала реальностью. Прежде чем формально закрепить соглашение с Брайаном, ребятам надо было как-то избавиться от мешавшего им Пита Беста. Он продолжал играть с ними, делал всё что мог, но этого было мало. По чистой случайности как раз в это время ударник «Рори Сторма», Ринго Старр, решил, что Англия ему надоела, и собирался эмигрировать в Америку. Он ушел из своей группы и «зависал» между работой и своей новой жизнью. Он и не подозревал, какой окажется эта новая жизнь. Положение Битлов было очень щекотливым. Им надо было взять Ринго и убрать Пита обязательно до подписания контракта.
Пока кипели все эти профессиональные страсти, я тоже пребывала в сильном волнений. У современных девушек есть преимущество: они здорово просвещены во всём, что касается половых вопросов, а тогда секс был абсолютно запретной темой. Противозачаточная пилюля тогда ещё только рождалась в мозгу какого-нибудь блестящего медика. Что касается моего конкретного случая, то он лучше всего подходит под афоризм: незнание есть блаженство. Я была ослеплена любовью и не предвидела последствий. Со мной это не может случиться, думала я, только не сейчас, когда я ещё не определилась ни в какой профессии, только не до замужества. Господи, что скажет мама? «Друг» не приходила, мне было грустно и одиноко. Я была совсем на мели, деньги кончились, и мне пришлось обратиться в собес (ещё одно неприступное заведение в те годы). Когда я пришла туда в самый первый раз, прямо в дверях я столкнулась с тёткой Джона. По моему красному, как у рака, лицу и невнятному бормотанию вместо нормального приветствия, Мими, наверное, всё сразу поняла. Я была похожа на нашкодившую кошку. Как всё это сейчас кажется смешным, но тогда всё было по-другому. Оказаться беременной вне брака считалось большим позором. Утренние недомогания участились, и по совету одной подруги, знакомой со всеми симптомами, я решила обратиться к врачу. Фил пошла со мной для моральной поддержки, и за это я была ей очень благодарна. Больше, чем когда-либо, я оценила её дружбу и преданность. Дрожа от страха, я вошла в кабинет врача (это была женщина). Руки тряслись, голоса почти не было слышно: я его потеряла от страха. Я молила бога, чтобы всё оказалось ерундой, игрой природы, чем угодно, только не страшной правдой. Я надеялась на то, что врач отнесётся ко мне с пониманием и сочувствием. Войдя в кабинет, я присела на краешек стула перед врачом. Помню, это было в ясный, погожий день. Ярко светило солнце, и мир был прекрасен — для всех, кроме меня. Моё мужество и самообладание опять подверглись испытанию. Выслушав мой слёзный рассказ о самочувствии и симптомах, врачиха с ледяным взором и холодным презрением стала меня осматривать. Мои худшие опасения подтвердились. Никакого понимания и сочувствия я не встретила. Вместо этого мне пришлось прослушать высокомерную, бездушную лекцию на тему «Мораль и приличное поведение». В общем, из докторского кабинета я выходила уверенная, что конец света не за горами. Никогда ещё у меня не было так тошно на душе.
За несколько недель до того, как я узнала страшную правду, с Дот тоже случилось нечто, перевернувшее её счастливый мир. В тот вечер мы были каждая в своей комнате и занимались своими делами. Дот только что вымыла волосы и была похожа на космического пришельца: в бигуди и (бог знает почему) в маминых панталонах, и в старом рваном свитере. Но рядом никого не было, так что никто не мог видеть это привидение. Всё было прекрасно, и мы хихикали: «Видел бы кто-нибудь нас сейчас!» Вдруг в дверь постучали. Это был «дорогой и любимый» Пол. «Дот никак его не ожидала и от ужаса не могла произнести ни слова. Так и стояла, остолбенев, в этом дурацком наряде. Потом они оба бросились в комнату Дот, и там долго было очень тихо. Я уже начинала сомневаться, живы ли они там, как вдруг дверь комнаты Дот тихо открылась и так же тихо закралась, затем послышались шаги сбегавшего вниз по лестнице человека. Потом хлопнула входная дверь — с таким шумом, что я удивилась, почему весь дом не рухнул от этого. Что там стряслось? — гадала я, и тут в мою комнату вся в слезах вбежала Дот и забилась у меня на руках в истерике. Она рыдала и стонала, как раненый зверь. Лицо её покрылось какими-то страшными тёмными пятнами. Так старательно накрученные бигуди уже наполовину выпали. По всему её сморщенному смазливому личику разметались мокрые от слёз волосы. Она бала всё в тех же маминых панталонах. Бедная маленькая беззащитная Дот, которая не могла обидеть и мухи! Она была так расстроена, что, порываясь что-то мне сказать, тут же срывалась и ревела, дёргаясь в судороге. Впрочем, мне и так было всё ясно. Только одно могло довести её до такого состояния: Пол её бросил. С появлением фанатичных поклонниц у Битлов появился огромный и разнообразный выбор покорных «пташек» и «куколок», готовых НА ВСЁ ради своих новых кумиров. Пол не мог устоять перед таким искушением. И его трудно за это осуждать. Ведь он был пылким юношей, молодым рокером, в жилах которого текла горячая кровь. Перед ним был целый мир, полный ослепительных женщин, которые только и ждали, когда он их заметит. Ему ещё рано было остепеняться. Он хотел свободы дей¬ствий и свободы фантазий. При таких условиях он ещё довольно мягко расстался с Дот. А бедняжка Дот была уверена, что он бросил её из-за того, что она так неряшливо выглядела в тот роковой вечер.
Через пару дней, когда к ней пришло ясное осознание свершившегося, Дот с грустью собралась с мыслями и своими пожитками и вернулась в родительский дом. С тех пор мы с ней почти не виделись. Это было невозможно: со мной были связаны слишком дорогие воспоминания, причинявшие ей теперь такую боль. Так печально окончилась ещё одна моя нежная дружба. Казалось, наступило время больших перемен: разлука с Дот, приход Брайана, окончание колледжа. Экзамены я сдавала в полусне: долгожданное возвращение Джона неудачно совпало с выпускными экзаменами, и накануне ночью мне, было не до них. Я знала, что веду бой, заранее обречённой на неудачу.
И всё же были в этой жизни и веселые моменты. Однажды, ещё при Дот, моя хозяйка застала меня с Джоном врасплох. Квартплату она собирала раз в неделю, но в разные дни, так что я никогда точно не знала, когда она нагрянет. Однажды в субботу утром мы лежали с Джоном, уютно обнявшись, как вдруг сквозь полусон услышали знакомый воркующий голос: «Детки, это всего лишь я!» Поняв, что это не сон, мы тут же приняли сидячее положение. «Чёрт возьми, что делать?» — пробормотал Джон. Его одежда неряшливой грудой валялась на полу рядом с огромными сапогами-свиноколами. Полуголые, мы заметались по комнате. Я была в панике и кричала — конечно, так тихо, как только могла, что хозяйка наверняка выгонит меня на улицу, если увидит, что у меня кто-то ночевал. Накинув халат, я бросилась в комнату Дот, оставив Джона одного. Я надеялась, что смогу как-нибудь отвлечь хозяйку. Но я забыла про счётчик, с которого она должна была снять показания. Он висел в моей комнате, так что я ничего не могла поделать. Она пошла наверх. «Ну, теперь всё пропало, — подумала я. — Сейчас она войдёт в мою комнату, и...» Но тут раздался стук в дверь, и хозяйка вошла в комнату Дот, где мы были вдвоём. К моему удивлению, она одарила нас широкой улыбкой, потом как-то лукаво на нас посмотрела, но ничего не сказала, взяла деньги, помахала ручкой и уплыла.
Когда дверь за ней захлопнулась, мы с Дот покатились по полу от смеха. Про Джона мы совсем забыли. Когда мы, наконец, вспомнили о нём, нас поразила гробовая тишина, стоявшая в его комнате. Мы вошли туда на цыпочках. Его огромные сапоги всё так же стояли у кровати, но его самого нигде не было видно. Тогда я окликнула его. Мятая груда постельного белья внезапно зашевелилась, а затем взлетела на воздух, разметавшись в разные стороны. Появился растрёпанный, багровый Джон. Учащённо дыша, он издал нечленораздельный крик, за которым последовала серия отборных слов относительно того, что он чуть не задохнулся. «Какого дьявола старуха приходит без предупреждения?» — добавил он. Хозяйка, наверно, здорово повеселилась на наш счёт.
Всё это, конечно, смешно, но пора было уже сообщить Джону о результате моего визита к врачу. Это было не легко. Более того, мне было мучительно трудно сказать ему правду при таких обстоятельствах. Даже в этот критический момент я совсем не думала о браке. Просто этот вопрос никогда нами не затрагивался. Нам нужно было быть вместе — и всё. Без всяких связывающих нас контрактов или браков. Только один раз Джон сказал нечто такое, что имело хоть какое-то отношение к браку. Это было в одном из его писем ко мне. Он писал, что Пол купил на континенте обручальные кольца для себя и Дот. Видимо, Джону понравилась эта идея, и он говорил, что пора что-нибудь предпринять в смысле помолвки. Но потом это как-то забылось, и вопрос о помолвке больше не поднимался.
Обстоятельства требовали принятия решения. Чувствуя подступающую к горлу тошноту и невероятную слабость во всём теле, я, захлебываясь от слёз, выдавила из себя результаты врачебного обследования. Лицо его лишилось всех своих красок, а в глазах читался панический страх. Он не произносил ни слова. Казалось, прошла целая вечность. Я, не отрываясь, смотрела на него. Моё сердце так бешено колотилось, что я подумала: сейчас «отброшу коньки». Наконец, Джон прервал затянувшееся молчание:
«Син, есть только один выход: нам придётся пожениться».
На этот счёт у него не было никаких сомнений — ведь он воспитывался в традиционном духе и знал, что такое «хорошо» и что такое «плохо». И хотя я знала, что ни он, ни я не готовы к такому серьёзному шагу, как брак, а тем более к ответственности за ребёнка, я всё равно почувствовала огромное облегчение. В мои годы девушки уже давно думают о женитьбе и о детях, а я всё это время была слишком занята учёбой и сопротивлялась взрослению, особенно с тех пор как умер папа. В моём представлении дети — это было что-то такое беспрестанно вопящее, завёрнутое в грязные тряпки, отнимающее массу времени и энергии и всегда принадлежащее кому-то другому. Я не допускала и мысли, что когда-нибудь сама произведу на свет нечто подобное.
Теперь, когда правда всплыла наружу, и мы оба пережили первое потрясение, Джону предстояло рассказать всё Мими. Он был в панике. Мне кажется, ему легче было принять сам этот факт, чем сообщить о нём Мими. Он вышел от меня в тёмную, дождливую ночь с тяжёлым грузом на своих молодых плечах. Наверно, он думал, что скоро проснётся и обнаружит, что всё это было дурным сном.
Разговор с Мими был не из приятных. Джон мало и очень уклончиво рассказывал мне об этом, не желая лишний раз расстраивать. Но по его намёкам я поняла: Мими глубоко обижена и возмущена и ни в коем случае не будет присутствовать на церемонии бракосочетания, чтобы не дать повод подумать, будто она одобряет эту «аферу». Никто — ни она сама, ни кто-либо из других родственников не хотят иметь с этим ничего общего. Всё было ясно: первый тайм проигран, остаётся надежда на второй.
Было так радостно увидеть маму после долгой разлуки. Она приехала вся увешанная подарками и выглядела такой здоровой и счастливой, что я просто не могла испортить ей настроение своей новостью. Оглядев мою комнату, она тут же отправилась в свой любимый магазин, взяла грузовое такси и подкатила к моему порогу, нагруженная коврами, шторами и всяким прочим добром, которое, как она считала, должно украсить мой быт. Но приехала она ненадолго, и я знала: пора, пора всё ей сказать. Она остановилась в Миолсе, у моего брата и его жены Марджери. Туда-то я и отправилась в последний уик-энд перед её отъездом. Дрожа от страха, я всё ей выложила. Моя бедная мама лишилась дара речи. Я думала, она упадёт в обморок. Но, слава богу, обошлось. Первое потрясение прошло, и мама окатила меня тёплым душем любви и понимания. Её волновало только то, что отъезд уже нельзя было отложить.
Между тем Джон не терял времени даром. Он обратился к Брайану за советом и помощью. Брайан посоветовал обратиться за специальным разрешением в бюро регистрации на Хоуп-стрит. Джон так и сделал. Бракосочетание было назначено на другой день после отъезда мамы в Канаду.
Когда мама уехала, я впала в страшную депрессию. С тех пор как умер папа, мне никогда не было так плохо. У меня было такое чувство, что я больше никогда не увижу маму. Провожать любимого человека всегда тяжело, даже при самых счастливых обстоятельствах. А в этих обстоятельствах это было просто невыносимо. Я погрузилась в трясину сомнений и неуверенности, чувствуя себя, как маленький ребёнок, потерявший всё, что ему было дорого. Сдерживая слёзы, я выдавила из себя улыбку, провожая на борт маму. Когда всех провожающих попросили сойти на берег, я прижала её к себе, и это прикосновение «открыло шлюзы» — я разревелась. Расцеловав ее на прощание, я бросилась вниз по сходням, чтобы скорее затеряться в толпе машущих, улыбающихся людей. Все сдерживаемые доселе страхи и эмоции вырвались наружу. Тони и Марджери, поддерживая меня с обеих сторон, увели меня в сторону, подальше от толпы. Последние взмахи руки, последние прощания. Я даже не видела, кому махаю — глаза были затуманены слезами.
И вот 23 августа 1962 года Джон Винстон Леннон и Синтия Пауэлл сочетались узами законного брака. Это была свадьба как свадьба. Как поётся в одной известной песне, там было «что-то новое и что-то старое, что-то своё и что-то, взятое взаймы, что-то весёлое и что-то грустное». Старого у меня было очень много, грусти тоже хватало, а внутри меня рождалась совершенно новая жизнь! Что касается «взятого взаймы», то Брайан предоставил нам свои автомобиль и привёз на церемонию, так что были соблюдены все условия счастливого бракосочетания. Да, ещё «что-то старое». Так это про одежду. Мой свадебный наряд состоял из поношенного костюма-двойки в черно-лиловую полоску, белой блузки с оборками и с высоким воротом (подарок Астрид), чёрных туфель и сумочки — далеко не самый последний крик моды. Но я очень аккуратно заплела волосы во «французскую косу» и чувствовала себя красивой и счастливой, когда за мной заехал Брайан. День начинался мрачно: свинцовое небо было обложено тучами, предвещавшими проливной дождь. Брайан выглядел очень элегантно в своём новом костюме в полоску. Его вид передал мне мощный заряд бодрости, и я почувствовала себя ещё увереннее. В довершение всего, Брайан предложил нам поселиться в своей квартире, очень уютной, на Фолкнер-стрит, буквально за углом от Художественного колледжа. Сам он редко туда наведывался. Квартира бала прекрасно обставлена и готова к немедленной «оккупации». Я была в восторге. Вот это подарок! Мой всплеск эмоций смутил Брайана. Квартира была прямо как божий дар. Захваченные происходящим, мы с Джоном даже и не подумали о том, где будем жить после свадьбы.
На свадьбе были: мой брат Тони с женой, Пол, Джордж, Брайан и... кто же ещё? Да, и сам виновник торжества, Джон. Когда мы с Брайаном прибыли в ЗАГС, нас встретила до нелепости смешная сцена, скорее напоминавшая похороны, чем свадьбу. В невзрачной комнате для гостей, сбившись в тесную кучку, стояли Джон, Джордж и Пол. Они были в чёрных костюмах, белых рубашках и чёрных галстуках. На бледных лицах было выражение страшного напряжения, а руки нервно дёргались, то поправляя галстуки или расстёгивая воротнички, то пробегая через аккуратно зачёсанные волосы — и это почти в унисон! Они нервно перешёптывались. То и дело слышался сдавленный смех, угрожавший нарушить мрачную торжественность в атмосфере заведения. Появились Тони и Марджери. На их лицах читалось полное недоумение. Взволнованно-удивленное лицо Тони явно выдавало его страхи за будущее младшей сестрёнки. Всё, что происходило, определенно не соответствовало его представлению о том, какой должна быть настоящая свадьба. Семья Джона сдержала своё обещание бойкотировать это мероприятие, подтвердив тем самым отсутствие сочувствия и понимания. Отсутствие мамы тоже расстроило меня.
После обычных объятий и поцелуев мы, затаив дыхание, стали ждать, когда распахнутся двери отдела регистрации браков. Наконец, появился человек мрачнее туч, нависших в тот день над городом, и пригласил нас в «святилище». Взглянув на нас, он стал ещё мрачнее. По-видимому, этот человек очень серьёзно относился к своей работе. Так серьёзно, что даже разучился улыбаться. Торжественность момента заставила нас всех склонить головы. Гробовая тишина нарушалась только негромкими указаниями и вопросами регистратора. Мои ноги превратились в нечто студнеобразное, в горле пересохло, а боязнь не суметь ответить на его вопросы ещё пуще связывала горло. Шафером был Брайан, а свидетелями — Тони и Марджери.
«Служба» началась. Мы с Джоном смотрели прямо перед собой на окно, из которого открывался «вид» на высокие кирпичные стены, заслонявшие пейзаж. А на заднем дворе соседнего здания рабочий в кепке держал в своих грязных мозолистых руках отбойный молоток.
Как только началась церемония, он в ту же секунду врубил свой молоток. Ясное дело - мы не слышали ни слова из этой «службы». Мы не могли расслышать даже своих собственных мыслей. Красивые фразы, обращённые к нам, и обет которые мы давали, тонули в какофонии звуков, создаваемой дребезжащими окнами и диким воем работающего молотка, который, казалось, находится где-то тут же в комнате. Было невозможно сосредоточиться на грандиозности предпринимаемого нами шага. Хотелось одного: выбраться отсюда, как можно скорее покончить со всем этим, снять тягостное напряжение от этого дурдома, вызывавшего клаустрофобию. Всё это казалось странно далёким от реальности.
Когда мы, наконец, вышли на улицу, пройдя через порталы регистрационного бюро, реальность всё-таки «достала» нас. Несмотря на всё, мы осознали теперь значение тех хаотических моментов для нас и для нашего будущего. Теперь я была миссис Синтия Леннон. Джон заполучил не только головную боль, он заполучил и жену, а также перспективу через какие-то восемь месяцев заполучить и ребёнка — а это значило ещё большую головную боль. Наверное, не спроста, как только мы ступили на ливерпульские улицы, небеса разверзлись и хлынул проливной дождь. Потоки воды, сбегая каскадом по мостовой, попадали в сточные канавы, сливаясь с полноводными реками грязной воды, которые обрушивали свои воды вниз с холма. Это было так романтично! Старые газеты, обёртки, фантики от конфет скакали по резвым волнам, исполняя какую-то весёлую пляску. Но, слава богу, хоть к этому я была готова: у меня был зонтик. Невеста не собиралась промокнуть до нитки!
Наше бракосочетание продолжилось в шикарном кафе «Рисиз». Но сначала мы простились с Тони и Марджери, потому что Тони надо было идти на работу. Поцелуи под зонтиком, с которого ручьями сбегает вода, прохожие, бегущие от дождя, расталкивая нас, спешащие к своим обедам и не ведающие, что только что произошло такое важное событие. Голодные, мокрые, но весёлые, мы зашли в «Рисиз» пообедать. В обеденное время там было многолюдно, и тот день не был исключением. Надо было ждать, когда освободится столик. Я уже начинала думать, что боги отвернулись от нас, когда один столик вдруг освободился. Мы бросились к нему шумной ватагой и, довольные удачей, уселись. Меню было обычное: суп, жареный цыплёнок и десерт, но для нас это был настоящий пир. Тост за молодожёнов — всё, как положено. Пили, правда, только минеральную воду, так как спиртного в кафе не было. Вот так прошла наша свадьба во всём её блеске. Я бывала на многих венчаниях в церкви, но все они — ничто по сравнению с нашей скромной свадебкой, запомнившейся на всю жизнь. И обошлась-то она нам всего в каких-то 15 шиллингов. За свадебный обед платил Брайан.
Вселение в квартиру Брайана прошло молниеносно: она была прекрасно обставлена, а личных вещей у нас было не так уж и много. Квартира растянулась на весь первый этаж. У нас была даже такая роскошь, как маленький, обнесённый стеной садик. Единственным недостатком было то, что наша спальня находилась у фасада дома, выходившего на Фолкнер-стрит. В остальные части квартиры можно было попасть, лишь пройдя через главный вестибюль и мимо передней двери, которой пользовались все жители дома. Это было крайне неудобно, если ночью возникала нужда воспользоваться ванной. Любой мог зайти с улицы в парадную дверь, если её оставляли открытой. И хотя сам дом был старой добротной постройки и выглядел прекрасно, окружающие места были очень невзрачные. Всё это меня здорово нервировало, особенно когда Джон бывал в отъезде. Однажды, помню, я уже легла, Джон запер дверь и стал раздеваться, и тут зазвонил звонок у парадной двери. Мы его игнорировали, надеясь, что откроет кто-нибудь другой. Звонок гремел всё настойчивее, и нам стало ясно, что придётся идти выяснять, кто там. Мы оба немножко нервничали, потому что было уже около полуночи. Когда Джон открыл дверь, на пороге стояли два типа весьма «крутого» вида.
«Здорово, братан!» — пробормотал один с очень сильным ливерпульским акцентом. — Мы тут с моим корешем хотим узнать, дома ли Кэрол».
Чувствуя себя неловко в этой ситуации, Джон поспешил ответить: «Извини, друг, ты, наверное, ошибся, здесь нет никого с таким именем».
Хотя было очевидно, что ответ их не удовлетворил, они пробормотали «спасибо» и вроде бы собрались уходить. Джон закрыл дверь в вестибюль (наружная дверь оставалась открытой для других жильцов) и вернулся в спальню. Какое-то время всё было тихо, а затем раздался страшный грохот, от которого мы оба выпали из кровати и шлёпнулись на пол. В дверь молотили так, что я удивилась, как она выдерживает. Молотьба сопровождалась страшными угрозами. Мы с Джоном прижались друг к другу, как испуганные дети.
«Что, чёрт возьми, происходит?» — закричал Джон, побледнев лицом. Я вцепилась в одеяло и подтянула его к подбородку.
«Что им надо, Джон? Они, наверно, не в своём уме. Что делать?» — кричала я, по-настоящему испугавшись.
«Мы тут как в ловушке. Если бы можно было проникнуть в другую комнату, я хотя бы взял нож и защищал нас. Бог знает, чего им надо. Проклятые лунатики».
Страхи наши росли в той же мере, в какой усиливалась молотьба в дверь и лязг металлических предметов, всовываемых в замок. Этот шум то и дело перекрывался угрозами этих головорезов: «Мы знаем — она там, ты, грязный сводник! Дай только добраться до тебя, мы разорвём тебя на части! Отдай нам её, а не то...»
Выносить все это больше не было сил. Я, наконец, вновь обрела голос и, собрав все силы и всё оставшееся мужество, отчаянно заорала на всю улицу: «Эй вы, там! В этой комнате, чёрт вас подери, нет других женщин, кроме меня, и зовут меня не Кэрол, чёрт возьми, а Синтия, и, к вашему сведению, я на третьем месяце беременности!»
Произнеся эту пламенную речь, я, обессилев, упала на кровать, дрожа, как осиновый лист. Только тут до меня дошло, что стоит мертвая тишина. Невероятно! Я напрягла слух и уловила еле слышимое бормотание. Потом мы услышали звук удаляющихся шагов. Наконец, с шумом захлопнулась парадная дверь. В ту ночь мы с Джоном долго не могли уснуть.
Наконец, Брайан подписал контракт с «Битлз», включая Ринго. Исполненный энтузиазма и решимости, он начал добиваться для них контракта с какой-нибудь звукозаписывающей фирмой. С записями «Битлз» он стал обходить все лондонские фирмы, пытаясь убедить моголов поп-индустрии в том, что у его ребят огромный талант. Ему столько раз отказывали, что он уже начал терять надежду. Но вот Джордж Мартин из И-Эм-Ай послушал плёнки и сказал: «Это мне нравится. Я беру их». И-Эм-Ай подписала с ними контракт и предоставила право выбрать для дебюта одну из их собственных композиций. На ничего не подозревающую публику собирались «напустить» магическую комбинацию «группа + влюблённый в неё менеджер». Все мы были вне себя от радости. Наконец-то всё начинало удачно складываться. Успешные деловые операции в Лондоне требовали от ребят часто ездить в столицу. Я всё чаще оставалась одна. В те короткие промежутки времени, когда я видела Джона, я занималась тем, что стирала и гладила весь его гардероб перед очередной поездкой. В один из таких «домашних» дней Джон представил меня Ринго Старру. Ринго не знал, что мы женаты, и что я вхожу в число «избранных». После нашего знакомства у меня было ясное ощущение, что на меня смотрят с большим подозрением. Действительно, какое-то время в наших отношениях преобладала насторожённость. В то время я думала: может, это из-за того самого «заречного синдрома»?
Одиночество охватывало меня все сильнее. Во время одной из трёхдневных поездок Джона в Лондон я натерпелась страху: у меня началось кровотечение. В панике я бросилась вместе с Фил к доктору, в ужасе от одной мысли потерять ребёнка после всего, что у нас было. Диагноз врача был удручающий: «Во время первой беременности всегда есть опасность выкидыша. Немедленно возвращайтесь домой и ложитесь в постель, иначе можете потерять ребёнка». В странном волнении я ехала домой. Автобус, казалось, не пропускал ни одной рытвины, ни одной колдобины, и я думала, что не доеду. До дома я шла очень медленно, Фил поддерживала меня, стараясь утешить и ободрить. Когда я, наконец, забралась в постель, а Фил ушла на работу, меня вдруг пронзила мысль: а ведь я совсем одна! Я позвонила брату, но у него была срочная работа, у Марджери тоже. Обратиться за помощью было не к кому. Мысль о выкидыше в полном одиночестве бросала меня в дрожь. Я провела три скверных одиноких дня в постели. Чайник на столе да ведёрко у кровати — вот все мои удобства в те дни — до ванной мне было не добраться. Я просто лежала и читала или думала, молясь богу и надеясь, что всё будет хорошо. К счастью, к врачу я обратилась как раз вовремя, и моё нерождённое дитя не собиралось так легко отказываться от жизни. Мы выжили оба, и Джон по возвращении очень этому радовался.
Вскоре в моём положении произошло заметное улучшение. Однажды в прекрасный солнечный осенний день мы с Джоном решили сходить к кому-нибудь в гости. Но к кому? Я предложила зайти к Мими. Я совершенно не переношу ненужных трений. Хотя мать Джона умерла, а отец уже никак не фигурировал в его жизни, я считала очень важным поддерживать хорошие отношения с его родственниками. Поэтому я уговорила Джона забыть прошлые обиды и помириться с ними.
Мими встретила нас с распростёртыми объятиями. Она была страшно рада видеть Джона. В общем, все мы были взволнованы этой встречей. После обеда мы сели в гостиной и долго говорили без умолку.
«Синтия, я очень за тебя беспокоюсь, — сказала Мими. — Ты торчишь одна в этой квартире где-то там, в глуши, и некому приглядеть за тобой, пока ты беременна».
С этим я не могла не согласиться. Действительно, там мне было одиноко, я чувствовала себя неуверенно, а подчас очень нервозно. Мими затем предложила нам опять поселиться у неё: мы займём первый этаж, а она «переедет» наверх. Это было так заманчиво, и мы согласились. Правда, до рождественских праздников надо было терпеть присутствие других жильцов — студентов, но это ничего.
Как раз перед тем, как мы переехали к Мими, фирма «Парлофон», входящая в концерн И-Эм-Ай, выпустила первую пластинку «Битлз» — Love Me Do. Они начали закрепляться в британских таблицах популярности. Брайан был в экстазе. Было организовано турне по Великобритании вместе с Хелен Шапиро. Это были удивительные времена. Прямо дух захватывало. Всё было как во сне: фантастический взлёт от «Джакаранды» к статусу «звёзд», женитьба, ребёнок и такое, многообещающее для всех нас, будущее.
«Битлз» становились идолами британской молодежи, и мне деликатно посоветовали стараться как можно больше держаться в тени; всем будет лучше, если женитьба одного из Битлов останется тайной. Должна признаться, что «паблисити» меня не привлекало. Работа меня вполне устраивала. Я даже была согласна ходить без обручального кольца, но скрывать свой трёхмесячный живот от студентов, которое жили у Мими, становилось всё труднее. Надо было всё время прибегать к камуфляжу. Свободные блузки и непомерно большие жакеты стали важной деталью моего гардероба. С волосами тоже была проблема. К приезду Джона я решила стать красивой и отправилась в одну из лучших парикмахерских Ливерпуля. В то время у меня были очень длинные волосы. Я не часто бывала у парикмахеров и забыла, что они теряют над собой контроль, дорвавшись до длинных волос. Вот и на этот раз я не смогла воспротивиться настойчивому совету применить ножницы. В общем, меня так обкорнали, что я вышла оттуда вся в слезах. Волосы были предметом моей особой гордости. К тому же, Джон скорее умер бы, чем согласился появиться в обществе с коротко остриженным человеком. Я ринулась домой, чувствуя себя остриженным ягнёнком. В тот вечер, когда второй сингл «Битлз», Please Please Me, взлетел на вершину британского хит-парада, я пребывала в состоянии, близком к депрессии. Я не могла думать ни о чём, кроме одного: как-то Джон среагирует на мой новым облик? Он пришёл очень поздно, когда я уже лежала вся в бигуди, которые накрутила в отчаянной попытке хоть как-то поправить причёску. За любовным воссоединением на следующий день последовало разоблачение. Джон глядел на меня так, будто я за одну ночь вся позеленела. Он страшно разозлился и кидал на меня такие ненавистные взгляды, что я почувствовала себя самой гнусной преступницей. Звучит невероятно, но это правда: он два дня со мной не разговаривал, даже старался не смотреть в мою сторону. Я уже начинала думать: «всё, это конец», когда он в конце концов сменил гнев на милость, осознав всю абсурдность такого поведения.
Please Please Me заняла первое место. Феноменальный успех. «Битлз» были на гребне волны. Они потрясли сами основы музыкальной индустрии. Рекламные агенты и издатели бросились в драку, стараясь отхватить «кусок пирога». Брайан подсчитывал свои барыши. Его вера в ребят и его усилия начали давать плоды. Очень искренний, душевный человек, он безумно любил Битлов. Они были его детьми, его семьёй, в них он видел смысл своей жизни. Что бы он ни делал, это всё было для них. Четверо простых парней из Ливерпуля были для него подарком судьбы, благосклонно предоставившей ему шанс реализовать свои честолюбивые мечты. Врождённое деловое чутьё подсказывало ему, что ребятам надо придать более приличный вид. Потёртые джинсы и кожаные куртки должны уступить место бежевым костюмам без воротников. Единообразие костюмов и причёсок должно придать им опрятный, свежий, невинным вид — «имидж», который понравится публике. «Чёрт возьми, Брайан, неужели нельзя без этого?» — в один голос возопили Битлы. «Я ненавижу костюмы, Брайан. Мы будем похожи в них на пай-мальчиков». «Все подумают, что мы подражаем «Шедоуз». Нет, Брайан, давай без этого!» — и всё в таком духе. Но Брайан был непреклонен. Были сделаны рекламные фотографии, с которых смущённо улыбались четверо свеженьких, невинных юношей. Я представляю, как трудно было Джону выдавить из себя такую улыбку! «Имидж» суровых, хмурых рокеров уступал место образу нормальных, здоровых ребят. Все Битлы были против этого, но что делать: игра называлась профессионализм, и ставки в ней были чрезвычайно высоки.
Зима 62-63 годов была необычайно суровой. Обильный снег выпал очень рано, превратившись в предательский лёд толщиной в 3/4 дюйма. Моя беременность протекала нормально, осложнений больше не было. Я была здорова и чувствовала себя нормально. Джон мотался по стране. Успех следовал за успехом. Истерия и битломания достигли чудовищных размеров, но меня защищала анонимность моего положения. Теперь я была на грани безумия, и это мне хорошо подходило. Успех «Битлз» кружил голову. Мечты сбывались. Два раза в неделю я ездила к врачу и в больницу. Каждая поездка требовала нескольких пересадок. Я осторожно семенила в холодном тумане к автобусной остановке, оберегая растущий живот от возможных падений и молясь богу, чтобы меня никто не узнал. Особенно нервничала я на осмотрах в больнице. Беременные мамаши заполняли маленький приёмным покой, откуда нас вызывали, выкрикивая фамилии. Когда выкрикивали мою, я начинала усердно сморкаться или завязывать шнурок на ботинке — что угодно, лишь бы меня не узнала какая-нибудь бдительная фанатичная поклонница «Битлз».
Под Рождество Джон с ребятами опять уехали в турне, на сей раз с Крисом Монтезом и Томми Роем. Ещё один грандиозный успех. Ринго великолепно вписался в группу. Теперь это было идеальное сочетание талантов. Джон и Пол сочиняли свои песни с невероятной легкостью и быстротой, к большой радости Дика Джеймса, их удачливого музыкального издателя.
Пролетела зима, студенты выехали. Мими переселилась наверх, и вот уже наступило время родов. Мы с Филлис ходили по магазинам на Пенни-лейн, когда у меня вдруг начались схватки. «Господи! — подумала я. — Вот оно! Началось!» Джон, конечно, был в очередном турне, и связаться с ним не было никой возможности. Филлис, моя славная добрая подружка, вызвалась остаться со мной до конца. Ох, и пришлось же ей натерпеться со мной! Среди ночи я издала страшный вопль. Пора. Мы позвонили в скорую — и в ночных сорочках, халатах и шлёпанцах (а Филлис ещё и в бигуди) были с невероятной скоростью и эффективностью доставлены в Сефтонский госпиталь. Я едва успела попрощаться с Филлис, и меня покатили по коридорам госпиталя. Я была в надежных руках, чего нельзя было сказать о бедняжке Филлис.
Вы помните, в чём мы были с ней? Так вот, ей бесцеремонно заявили, что домой она должна добираться своим ходом. Всякий раз, когда я вспоминаю тот день, я с ужасом представляю себе, как она бредёт по тёмным ливерпульским улочкам на морозе, в ночной сорочке, с накрученными бигуди, в дурацких шлёпанцах и без гроша в кармане! Когда Фил потом сама рассказывала о своих ночных приключениях, мы хохотали, чуть ли не до истерики. Она ничего не соображала. Пройдя около двух миль, она увидела такси и стала прыгать, размахивая руками и криками призывая его остановиться. Шофёр, наверное, подумал, что она сбежала из сумасшедшего дома. Остановился он, по-видимому, только оттого, что обалдел от этого зрелища. Сбивчивые объяснения Фил ещё больше осложнили дело. Первое, что он ей сказал, было: «Эй, крошка, ходить в таком виде ночью по улицам не очень-то прилично, а?» Но Фил было уже безразлично, что он о ней думает. Важно то, что он согласился подвезти её домой.
Когда меня привезли в палату для рожениц, на душе у меня было легко. Слава богу, я не родила своего первенца дома или на пороге в госпиталь. Я никому не причинила неудобств. Здесь, я знала, мне обеспечен хороший уход. Я думала, что всё произойдёт очень быстро. Не тут-то было. Меня поместили в палату, где было полно женщин, треть из которых уже «сделали своё дело». Они сидели в своих койках с сияющими лицами, исполненными гордостью за себя. А мы, то есть остальные простые смертные, довольствовались тем, что пытались выдавить из себя улыбку и в промежутках между родовыми схватками обменивались короткими фразами. Врачи и сестры в белых халатах влетали и вылетали из палаты, словно мухи, размахивая странными инструментами, которые они ежечасно втыкали в наши нежные животы. На соседней койке лежала крупная девушка. Она и так была необычайно крупна, а с дополнительным вздутым животом, возвышавшемся подобно горе, казалась прямо великаншей. Бедная девушка поведала мне, что она не замужем и не рада, что станет матерью. Нас привезли почти в одно время, поэтому мы, словно ястребы, зорко следили друг за другом. Но, как выяснилось, наши отпрыски не торопились с появлением на свет. Поначалу мы вели себя с достоинством знатных дам, но потом спокойствие покинуло нас: шёл уже второй день, а мы не производили на свет ничего, кроме всё более громких стонов и ещё более громких завываний. Когда мы были одни, это ещё ничего. Но в приёмные часы в палату устремлялся поток счастливых мужей с букетами цветов и шоколадками для их ещё более счастливых жён. Мы прилагали неимоверные усилия, чтобы своими воплями не разволновать и так взволнованных бедных мужчин. Моя соседка то и дело отказывалась от борьбы и в панике отчаянно вопила: «Мама! Ой, мама! Я хочу к маме!»
К счастью, наш врач тоже понимал, что пора помочь нам, ибо силы наши быстро таяли, и перевёл нас непосредственно в комнату родов. Нас положили на койки, со всех сторон окружённые замысловатыми приборами, показали, как пользоваться некоторыми из них, и снова предоставили самим себе. Вскоре, однако, моя компаньонка решила, что с неё хватит всех этих страданий. Ослабленная наркотиками, я сквозь дрёму слышала, как она зовёт свою мать, причём крики эти становились всё громче и раздавались всё чаще. То, что она произнесла вслед за тем, поразило меня. Она решительно заявила, точнее, возопила: «Не знаю, как ты, а я больше не могу. Я ухожу домой». С этими словами она откинула одеяло, и мимо меня с невероятной скоростью пронеслось её массивное тело с развевающимися позади волосами и полами халата. Она исчезла. Больше я её не видела, потому что шок, который я испытала, произвёл магический эффект, породив цепную реакцию, ускорившую рождение моего ребёнка. У меня начались настоящие родовые схватки.
Сначала всё шло хорошо, но я была слишком ослаблена и не могла делать всё, что от меня требовалось. Я уже собиралась отказаться от дальнейших усилий, но акушерка прямо, без обиняков, предупредила, что если я буду лежать на своей заднице, вместо того чтобы «толкать», ребёнок родится мёртвый.
Угроза сия страшно меня испугала, но произвела желаемый эффект. Джулиан родился 8 апреля в 7.45 утра, в понедельник. Он был прекрасен. Роды проходили тяжело, потому что пуповина замоталась вокруг его шеи. Он появился на свет весь жёлтый-прежёлтый, но во всём остальном был великолепен, просто великолепен. Через два дня я взяла своё дитя на руки, а спустя неделю увидела мужа.
Каждый вечер Джон звонил Мими, справляясь о жене и будущем ребёнке. Узнав, что он стал отцом здорового сына, Джон страшно обрадовался. Его угнетала только невозможность увидеть нас обоих поскорее. Я навела справки, нельзя ли перевестись в отдельную комнату. Я знала: в общей палате нам не будет ни минуты покоя, и наша тайна перестанет быть тайной. И вот, за невероятно низкую сумму — 25 шиллингов в день — я получила персональную комнату. Она была отделена от госпитальных коридоров большими стеклянными перегородками. Прибытие взволнованного Джона, однако, не прошло незамеченным. Он ворвался в комнату, подобно урагану, сметавшему всё на своём пути. Это был замечательный миг. «Ах, Син, я люблю тебя, ну, где же он? Ах, эта маленькая мисс Пауэлл, какая она у нас молодчина! Было больно? На кого он похож?» Я просто не могла вставить слово в эту пулемётную очередь. Счастливый восторг переполнял его. Когда он, наконец, набрался храбрости и взял в руки маленький свёрток, он весь засиял от гордости. «Он чертовски великолепен, Син! Правда, он просто замечательный?.. Мы будем знаменитым маленьким рокером, как наш папа, да?!» Когда происходила эта трогательная сцена, к стеклянной перегородке прильнули ухмыляющиеся физиономии, в коридоре собирались группки медсестёр и пациентов, жаждущих хоть мельком взглянуть на ливерпульскую знаменитость. Стало слишком шумно, «клаустрофобично» и неловко, как золотым рыбкам в аквариуме. Я предчувствовала, что скоро такой станет всё моё существование, и это очень меня нервировало. Джон тоже стал дёргаться и нервничать, чувствуя себя как в западне. Пора было сматываться. Перед уходом он сообщил, что Брайан зовёт его с собой на отдых в Испанию. «Ты не возражаешь?!» Должна признаться, это было для меня полной неожиданностью, так что я сразу даже не поняла, что это он такое говорит, а когда поняла, подавила в себе недовольство и согласилась. Джон заслужил передышку, я это хорошо понимала. Он недавно вернулся из очередного турне и вместе с ребятами работал в студии звукозаписи. Отпуска, как такового, у него не было. Со времени успеха Please Please Me ребята работали очень напряжённо. Зная всё это, я подавила обиду и зависть и дала ему своё благословение. Он был очень рад и ушёл от меня в весёлом расположении духа. А я осталась, держа на руках наше дитя.
Как только Джон вернулся из Испании, хорошо отдохнувший и снова рвущийся в бой, мы вместе пошли регистрировать рождение сына. Мы дали ему тройное имя: Джон — в честь отца, Чарльз — в честь моего папы, и Джулиан — в память о матери Джона, Джулии. Довольный тем, что его сын обрел, наконец, официальное имя, и гордый сознанием своего отцовства, Джон снова уехал на гастроли, на этот раз вместе с очень большой знаменитостью — Роем Орбисоном. Им повсюду сопутствовал огромный успех, а диски шли нарасхват, как горячие пирожки. Люди распевали или насвистывали их песни, превозносили их достоинства, восхищались новым звуком, который штурмом взял всю страну. А я в это время сидела дома и отчаянно пыталась справиться с ребёнком, который вопил не умолкая (в этом отношении он был ужасным ребёнком). Зная, что Мими любит тишину и покой, я делала всё, чтобы его успокоить. Хорошенько запеленав его, я катила коляску в дальний конец сада и там давала ему волю досыта наплакаться, надеясь, что он выдохнется, и я смогу хоть немного поспать. Боже, как я издёргалась, как измучилась! У меня начинало уже двоиться в глазах, от усталости я не чуяла под собой ног, руки немели. Право же, Джону очень повезло, что все радости отцовства на том раннем этапе прошли мимо него!
Оглядываясь назад, я думаю сейчас, что так было даже лучше, потому что, когда он бывал дома, то выходил из комнаты всякий раз, когда я меняла очередную пелёнку. Джон говорил, что, останься он, его будет тошнить. Я думаю даже, что если бы ему приходилось регулярно терпеть бессонные ночи из-за ребёнка, он бы ушёл из дома.
Между тем моя «анонимность» продолжала сохраняться, и широкая публика обо мне не знала. Удивительно, как это до сих пор пресса не пронюхала обо мне. 3ато местные ребята были пошустрее. Я, бывало, иду по улице, беззаботно толкая перед собой коляску с моим сокровищем, как вдруг на плечо мне опускается рука, и какая-нибудь местная «чувиха» спрашивает, не жена ли я Джона Леннона. На что я отвечала: «Джон Леннон? Кто это? Никогда о таком не слыхала. Наверно, ты ошиблась. Моя фамилия Маккензи. Мне ужасно жаль», — после чего я спешила поскорее унести ноги.

Хотя Джон редко давал оценку мне, как жене, я всегда чувствовала, что он ожидает от меня гораздо большего. Действительно, я не была с ним в том «резонансе», на который он рассчитывал. Он нуждался в большем поощрении и поддержке своих безумных идей. Вскоре после нашего возвращения из Индии мне предстояло узнать, что потребность Джона в «совместимом компаньоне» обретает всё более реальные черты. В тайне от меня и вообще от всех Джон уже давно встречался и переписывался с японкой Йоко Оно — художницей и киношницей авангардистского толка. Наша первая встреча произошла в Лондоне на одном сеансе медитации. Ещё до этого к нам домой стали приходить письма, адресованные Джону, в которых она просила его помочь протолкнуть в печать её книгу «Грейпфрут». Она писала, что никто её не понимает и что, если ей кто-нибудь не поможет, она всё бросит. Дот, наша экономка, говорила мне, что Йоко много раз приходила к нам и спрашивала Джона, но ей всё время не везло: его не 6ыло дома.
Я была равнодушна к этой даме до нашей первой встречи на том сеансе медитации. Она пришла вся в чёрном, села в уголок и молча пребывала там до конца сеанса. Что-то щёлкнуло тогда в моём мозгу, и у меня возникло ощущение угрозы с её стороны. Мы не обмолвились ни словом. В общем, ничего особенного не произошло.
Когда я познакомилась с Джоном, его идеалом была Брижит Бардо, но на пятки ей наступала Жюльет Греко, тоже француженка, актриса, певица и экзистенциалистка по убеждениям, которая была у него на втором месте. Когда я в первый раз увидела Йоко, я сразу поняла: вот идеальная пара для Джона. Я угадала это инстинктивным чутьём. Ментальные ауры, окружавшие их, были почти идентичны. Я уверена, что Джон в то время даже не задумывался над этим, потому что, когда мы уезжали, Йоко тоже села с нами в машину, и мы с Джоном исподлобья переглянулись: мол, чего она к нам пристала? Всё это было очень странно. Но ещё более странная ситуация возникла после одного уик-энда, проведённого Джоном с одним близким другом, у которого была загородная дача. У этого друга была жена и много детей, поэтому у них всегда было очень шумно, весело и по-домашнему. Джон вернулся от них взбудораженный. Он опять принял ЛСД, но на этот раз «трип» был, по-видимому, очень удачный. Друг сказал ему, что всё складывается чудесно и что он (Джон) отличный парень. Для Джона это прозвучало как откровение, потому что подхлёстывать чьё-либо самолюбие всегда было только его прерогативой, а его собственное самолюбие никто до того момента не подхлёстывал.
«Син, как там обалденно здорово! — восклицал он. — Нам надо тоже завести побольше детей. У нас должна быть большая семья».
Тут я разразилась слезами. Джон удивился: «Что с тобой, Син? Почему ты, чёрт возьми, плачешь?» Захлебываясь слезами, я кое-как объяснила, почему не представляю себе наше будущее таким. Один «трип» не гарантирует надёжное будущее, и наши личные проблемы нельзя решить мечтами о многодетной семье. Меня так взволновал «взрыв» Джона, что я даже выпалила: «Тебе надо жениться на Йоко Оно, вот идеальная женщина для тебя». Джон запротестовал, назвал меня сумасшедшей и сказал, что я несу чушь. Но всё, что он говорил, не могло рассеять моих предчувствий.
Жизнь шла своим чередом, а страхи мои всё росли. Я то нервничала, то впадала в депрессию, чувствуя себя на краю вулкана. Видя моё состояние, Джон предложил мне составить компанию Дженни, Доновану, Джипси и Алексису, которые уезжали на отдых в Грецию, тем более, что ему самому предстоял месяц напряжённой работы в студии. От одной мысли о солнце и море я сразу повеселела. Я надеялась, что резкая перемена обстановки погложет мне трезво осмыслить всё, что было и что ещё может быть, и я вернусь «посвежевшей» и окрепшей. Тогда, думала я, мне будет легче ориентироваться в обстановке, которая день ото дня становилась всё более запутанной.
Две не дели, проведённые в Греции, были просто замечательные. Действительно, полная смена обстановки. Заведённая до отказа пружина моей психики начала распрямляться. Постепенно рассеивалась паутина сомнений и страхов. У меня снова появились надежды на лучшее будущее. Я решила гнать от себя все страхи и предчувствия. Я хотела вернуться к Джону и начать всё с начала. На обратном пути я думала только о Джоне, Джулиане и о нашем будущем, других мыслей не было. Ночь мы провели в Риме, а на другой день, после завтрака, вылетели в Лондон. Я всё время повторяла: «Как это здорово! Позавтракали в Риме, а в Лондоне вытащим Джона на обед. Будет день, как у богатых миллионеров-безделъников».
Дома нас, как видно, не ждали. Было четыре часа дня. В подъезде горел свет, а окна были почему-то зашторены. Дом как будто вымер: Джулиан не выбежал встречать меня радостными криками, не было ни Джона, ни Дот. Одна зловещая тишина. Сердце моё упало. Парадная дверь была не заперта, и мы шумной ватагой ввалились в дом. «Эй, где вы все?! Есть кто дома?» Ни звука в ответ. Проходя мимо одной комнаты, мы услышали за дверью обрывки ведущегося вполголоса разговора. Открыв дверь, я застыла на месте, ошарашенная. Стол был заставлен грязной посудой, шторы задёрнуты, в комнате царил полумрак. Лицом ко мне, в домашнем халате сидел Джон, свободно откинувшись в кресле. Спиной ко мне и в той же свободной позе, как у себя дома, сидела Йоко.
Ответом на мой остолбенелый взгляд было: «О, привет!» Хотя я знала, что, так или иначе, Йоко займёт важное место в жизни Джона, я не могла себе представить, что реальность так сильно оглушит меня. В той необычной ситуации они выглядели поразительно естественно и так гармонично, что я почувствовала себя совершенно лишней. Почва была выбита у мена из-под ног, и я не знала, как мне реагировать. Я была чужой в собственном доме. Пытаясь скрыть потрясение, я пролепетала: «Мы тут решили сегодня пообедать в ресторане. Мы завтракали в Риме и подумали, что неплохо было бы пообедать в Лондоне. Вы идёте с нами?» В свете изменившихся обстоятельств это звучало ужасно глупо. Мне ответили: «Нет, спасибо». И всё. Мне захотелось сразу исчезнуть, именно это я и сделала. Я выскочила из той комнаты, побежала наверх и с быстротой молнии собрала необходимее вещи. Я знала одно: мне надо бежать отсюда, прочь от той сцены, причинившей мне страшную боль. Я была в состоянии ужасного шока. Пробегая по коридору, я заметила пару японских сандалий, аккуратно стоящих у двери спальни для гостей. Вместо того чтобы возмутиться, мне хотелось просто бежать, бежать не останавливаясь. Дженни и Алексис тоже были потрясены и смущены тем, что увидели, поэтому сразу согласились приютить меня у себя на несколько дней, когда я их об этом попросила.
Дженни и Алексис жили вместе в маленьком домике, в Лондоне. Они жили не как любовники, а просто как друзья, поэтому я никак им не мешала. Они приняли меня очень тепло, а это было для меня так важно в тот момент. На какое-то время я нашла приют и убежище, но что делать дальше — не знала. Джулиан был в заботливых руках Дот, это я знала, но быть вместе с ним сейчас мне было бы слишком больно. Куда деваться, к кому обратиться за помощью? Я пожила у Дженни и Алексиса дня два-три, шок немного улёгся, и я хорошенько осмыслила то, что произошло. Да, надо было смело смотреть правде в глаза и заставить себя появиться дома для окончательной разборки.
И вот мы с Джоном сели спокойно и разумно поговорить о состоянии нашей семейной жизни. Разговор этот вылился в обоюдную исповедь. Мы изливали друг другу души, выплескивая свои истинные чувства. Джон, наконец, просветил меня насчёт своих измен и фантазий, связанных с другими женщинами. И странное дело: чем больше он откровенничал, тем сильнее я укреплялась в своих надеждах на наше будущее. Наконец-то мы добрались до самой сути, обнажив самые сокровенные чувства и признав все наши ошибки и слабости. Выведя всё это из наших душ, мы снова настроились на одну волну. Я почувствовала нежную близость к Джону, он обнял меня, с сознанием сброшенной с плеч тяжести, и сказал, что любит меня больше, чем когда-либо.
Какое-то время всё 6ылo замечательно. Мы, как никогда раньше, откровенно и честно говорили друг с другом. Казалось, в конце туннеля замерцал спасительным свет. В это время Джон обсуждал с Полом предстоящую деловую поездку в Нью-Йорк, и когда подошло время, я стала просить, чтобы он взял меня с собой. Когда он сказал «нет», я поняла: это всё. Джон стал холоден и раздражителен. Тогда я сказала: «Если нельзя поехать с тобой в Америку, тогда я опять поеду в Италию с мамой и с Джулианом». Я не хотела оставаться одна дома. Я хотела, чтобы время нашей разлуки пролетело как можно быстрее. Джон не пытался меня отговаривать. Он только кивнул головой и снова ушёл в себя.
Подошёл день нашего отъезда. Моя мама, видя, как переменился Джон, как стал равнодушен ко всему, попыталась вывести его из состояния полной апатии и предложила, чтобы он поехал в Италию вместо нее. Бесполезно. Когда мы уезжали, Джон даже не спустился вниз, чтобы попрощаться с нами.
В Италии мы поселились в одном из отелей, принадлежавших семейству Бассанини, только на этот раз не в том, где жили раньше. Я делала всё, чтобы обеспечить Джулиану и маме хороший отдых. Забросив тревоги и волнения на чердак своей памяти, я вела себя, как Нерон во время пожара в Риме, только я не ушла играть на скрипке. Я жила текущими заботами, совсем не думая о будущем. К нам присоединялись мои тётя и дядя, так что я, что называется, пребывала в надёжном лоне семьи. В отеле «Крейсер», где мы жили, меня представили сыну синьора и синьоры Бассанини, Роберто, который говорил по-английски. Роберто оказался дружелюбным и открытым человеком. Он постоянно развлекал и угощал своих приятелей в баре отеля. Когда пошла вторая неделя нашего отдыха, я подружилась с одной девушкой из Ланкашира, которая работала в отеле официанткой. Это было очень весёлое и энергичное создание. Наблюдая мою тихую жизнь, бедную событиями, она однажды предложила мне «ударить по городу» и немножко окунуться в его ночную жизнь. В тот день мне нездоровилось (я страдала от ларингита), настроение было скверное, поэтому я сперва отказалась, сославшись на то, что мы будем лёгкой добычей для итальянцев, любителей ущипнуть женщину за задницу, если решимся отправиться на гулянку без спутников, а такого рода развлечений мне не хотелось. Моя верная ланкаширская подруга замахала руками и отмела все мои благоразумные доводы одним словом: «А Роберто?» Да, с Роберто можно было смело «ударить по городу», он знал ночную жизнь как свой пять пальцев, и с ним всегда было легко и весело. В общем, мы упросили Роберто быть нашим «эскортом» на ту ночь. Моя мама и другие родственники, обеспокоенные состоянием моей психики, с энтузиазмом поддержали наш план.
«Иди, иди, дорогая моя, иди и развлекайся. Не беспокойся за Джулиана, я присмотрю за ним. По тебе видно, что тебе не мешает повеселиться», — говорила мама.
Под утро, когда мы вернулись домой, у крыльца нас встретил очень взволнованный Алексис. Наверно, он думал, что в ту роковую ночь у меня был веселый «отпускной роман».
Увидев меня, он нахмурился. Мама сидела в фойе отеля, она выглядела очень взволнованной и расстроенной. Алексис прибыл с ультиматумом, и этот ультиматум предназначался для меня.
«Что случилось?» — спросила я, предчувствуя самое плохое. Его ответ, словно стрела, выпущенная из лука, сразил меня наповал:
«Джон собирается развестись с тобой и забрать у тебя Джулиана. Он прислал меня сообщить тебе об этом. Он забирает Джулиана и отправляет тебя назад в Ливерпуль».
Я стояла, пригвождённая к месту, чувствуя, что силы покидают меня. Наверно, так чувствуют себя жертвенные животные, обречённые на заклание.
Момент, которого я боялась больше всего, наконец, настал. Я думала о том, как жестоко и трусливо всё это было сделано. Меня это не слишком удивило, ведь я хорошо знала Джона. Его беспринципность и жестокие поступки всегда порождались паническим страхом. Так ему было легче, менее болезненно. Отделённый от меня расстоянием в тысячи миль, он мог забыться в объятиях своей новой возлюбленной, отключив ту часть своего мозга, которая управляет серьёзными поступками.
Всё душевное смятение и волнение, которое он испытывал перед моим отъездом, теперь достигло кульминации в его окончательном решении расторгнуть наши брачные узы. Его страхи и предчувствия были мне хорошо известны и понятны. Он действовал в согласии со своей натурой — мгновенно и бесповоротно. Джон принял твёрдое решение, сжёг за собой все мосты и хотел как можно скорее поставить точку. Он и в этом вопросе оставался самим собой.
Пока меня не было, Йоко сделала их намерения достоянием гласности. Джон, наконец, нашел двойника своей души, и — о, какая ирония! — я поняла это раньше, чем он сам. Алексис вернулся в Англию, а я слегла. Я страдала и душой, и телом. Врач потребовал, чтобы я никуда не уезжала, пока не окрепну. Да я и не торопилась ехать: это путешествие не могло доставить мне радости. Весь мой мир рушился вокруг меня, и надо было где-то набраться внутренних сил, чтобы стойко выдержать судебные тяжбы и дикий шум, который наверняка поднимут газеты. Мама была просто молодцом, я могла опереться на неё, как на каменную стену. Она взяла с меня слово не вставать с постели, пока ко мне не вернутся силы, и поехала в Англию, чтобы получить информацию из первых рук и лично выяснить ситуацию. Я была слишком слаба, чтобы спорить. Тётя и дядя взялись присмотреть за Джулианом, и мама, с тяжёлым сердцем, отправилась назад в Англию. Это было очень трудное для меня время. Я была совершенно беспомощна и ничего не могла делать. Я тешила себя иллюзией, что вот однажды я проснусь и всё, что произошло, окажется всего-навсего кошмарным сном. Не тут-то было. Мой рассудок, казалось, сорвался с места и кружил по всему свету. Я знала: всё это правда, но попытка принять факты в таком виде, как это было мне подано, парализовала мои чувства и мой рассудок. Я как бы плыла по поверхности воды, и ноги мои больше не касались дна.
Я не винила Джона и Йоко. Я понимала, что они любят друг друга, и попытки нарушить гармонию их тел и душ обречены на провал. В итоге подсознательно я уже давно подготовила себя к тому, что в конце концов произошло. Но в то время они любили, не щадя чувств других людей. Их всепоглощающая любовь не оставляла места для сочувствия и была безжалостна к страданиям других.
Боль, несчастья, страдания — с этим надо было покончить как можно скорее, так же, как это было сделано с Махариши. Я получила точно такой же удар. Йоко не отнимала Джона от меня, потому что моим он никогда не был. Он принадлежал только самому себе, у него были свои «гонки». Живя с ним, я тоже стала такой. Я научилась быть независимой от Джона. Время тяжёлых испытаний, пережитое мной по возвращении на родину, подтверди это. Я была потрясена и растеряна, но не была слаба. Сразу по возвращении в Англию нас отвезли прямо на квартиру мамы в центре Лондона. Больше мне некуда было ехать. Спустя час после нашего приезда раздался стук в дверь. Когда мама открыла, посыльный вручил ей официального вида конверт с сургучной печатью, для передачи мне. Распечатав конверт и пробежав глазами по листку бумаги, я остолбенела. Это было заявление в суд о разводе, в котором я обвинялась в супружеской неверности! «Ну, это уж слишком!» — подумала я. Невозможно было не восхититься стилем Джона: действительно, лучшая защита — это нападение. Только трудно было поверить, что всё это происходит именно со мной. Я не получила даже возможности всё обсудить с Джоном. Меня отрезали, как гангренозную конечность, со скоростью хирургического скальпеля. Первой мыслью, которая пришла мне в голову, было: надо обязательно «получить аудиенцию» у мужа. Для этого мне пришлось обратиться в офис «Эппл» и передать эту просьбу Питеру Брауну. Питер очень осторожничал в этой дурацкой ситуации, но всё же пообещал сделать всё, что может. Поскольку я была практически одна, мама послала телеграмму моему старшему брату, который в то время жил и работал в Ливии. Брат вылетел первым же самолётом домой, чтобы помочь мне найти хорошего адвоката. Мы с ним начали лихорадочные поиски и, наконец, нашли человека, который мог бы защитить меня.
И вот, у нас дома в Вейбриже состоялась встреча между мной, Джоном и Йоко. Это была сплошная нервотрепка, бесплодная с точки зрения здравого смысла, пустая трата времени и нервной энергии. Джон предъявил мне нелепые обвинения в нарушении супружеской верности, я, конечно, их отвергла и в тот же день сама подала заявление о разводе.
Я с Джулианом и мамой снова поселилась в нашем вейбриджском доме, а Джон и Йоко переехали на квартиру моей мамы, принадлежавшую Ринго. Все мы стали предпринимать отчаянные попытки вновь обрести душевное равновесие.
Джон нарушил равновесие тесно спаянного коллектива «Битлз». Его действия поразили и смутили остальных Битлов, но было очевидно, что они могут обойтись без какой-то Синтии, но не без своего лидера.
Когда шёл наш бракоразводный процесс, в один из ясных солнечных дней к нам в Вейбридж приехал Пол. Я была искренне удивлена. Его сочувствие и забота о нашем добром здравии тронули меня. Ещё больше я взволновалась, когда он преподнёс мне прекрасную розу и при этом пошутил насчёт нашего будущего: «Как ты думаешь, Син, а может, нам с тобой пожениться?»
Конечно, это было сказано в шутку, чтобы взбодрить меня. Мы засмеялись, представив, какой шум поднимется, сделай мы такое объявление. Направляясь к нам, Пол по дороге сочинил прекрасную песню «Хей, Джуд». Он сказал, что посвящает её Джулиану. Я никогда не забуду этот визит, нанесённый нам Полом в знак внимания и озабоченности наши судьбой. Этот благородный жест Пола был очень важен для меня. Я почувствовала себя любимой и нужной. Пол дал мне силу и надежду, и за это я ему благодарна.
В сумасшедшие, головокружительные битловские годы многие пали жертвами. Умерли Стюарт и Брайан, одним нанесли незаслуженные обиды, других просто использовали и выбросили на свалку. Надо было быть невероятно сильным, чтобы устоять. И хотя я была первой из тех, кому пришлось уйти из мира Битлз, прежде чем они окончательно распались, я могу только поблагодарить судьбу за то, что она дала мне достаточно внутренних сил, чтобы выжить, преодолев страшный шок и разочарование в браке, который был очень интересным, если не сказать больше. Моей жизни, точнее, стилю моей жизни завидовали миллионы людей. Я познакомилась с людьми, которых обожала и любила, и с людьми, которые были мне противны. Я узнала, как живёт «другая половина» и как много людей умирает, пытаясь мгновенно постичь смысл жизни. Свой рассказ я хочу закончить призывом проявить понимание и не судить слишком строго поступки, чувства, удачи и неудачи четверых очень молодых людей, перед которыми склонился весь мир, когда они были как раз в том возрасте, когда люди ещё только осваивают профессию и учатся преодолевать жизненные трудности. То, что они не свихнулись, одновременно удивляет и радует. Они сохранили здравый рассудок, и это говорит в их пользу. Я и сейчас продолжаю гордиться Битлами и их достижениями. «Битловские годы» были в моей жизни годами ученья, и я очень ценю преподанные мне уроки. Во мне нет озлобления, я чувствую себя обогащённой и просветлённой этим жизненным опытом. И, завершая свой рассказ, мне хочется сказать; спасибо, спасибо за чудесные моменты, вызывающие у меня сладостные воспоминания.
И, говоря словами «И-Цзиня», простите, если что не так.