|
Глава третья. ЛИВЕРПУЛЬСКАЯ СЦЕНА
Всё это время Джон испытывал бурный творческий подъём — он увлёкся живописью. Влияние Стюарта сказывалось на нём всё сильнее. Oт сдерживающих творческую фантазию факторов, неизбежных в такой строгой дисциплине, как черчение шрифтов, не осталось и следа, и он свободно бросился в оргию масляных красок, песка, древесных опилок — вообще всего, что попадалось под руку, — и начал создавать истинно индивидуальные произведения. В этот период Джон был по-настоящему «в своей тарелке». Единственной мрачной тучей на горизонте был экзамен по шрифтам, который надо было сдавать в конце года. В случае провала рушились все мечты о будущем. Если Джон и был озабочен этими мыслями, то умел прекрасно их скрывать.
И тут в жизни Джона и его друзей, словно птица-феникс из пепла, возник молодой, коренастый и бородатый друг Стюарта, Алан Уильямс.
Хотя Джон был тогда увлечён живописью, музыка оставалась всё-таки на первом плане. Ребята продолжали тренироваться и оттачивать разучиваемые номера. Плохо было одно: негде было блеснуть своими талантами. И вот Алан Уильямс дал им такую возможность, пригласив играть в своём баре «Джакаранда». «Джек», как его ласково называли постоянные посетители, был знаменит своим фирменным блюдом — бутербродами с беконом. Спустившись по узкой лестнице в полуподвал, вы попадали в иной мир. Очутившись там в первый раз, я подумала, что попала в Дантов «Ад». Затхлый воздух, запах пота и грохот инструментов — всё вместе это обрушивалось на вас, ещё когда вы спускались по тесным ступеням вниз. Пульсирующий бит музыки, проникая наверх, словно пытаясь вырваться из душившей атмосферы полуподвала. Музыку делал стил-бэнд. Не рок-н-ролл, а чёрный стил-бэнд, игравший настоящий ритм-энд-блюз. Он был великолепен. Атмосфера наэлектризовывала. Это был единственный в тех местах ансамбль такого рода. Возможно, здесь память мне изменяет, но, по- моему, дело было так: ребята так часто околачивались в «Джеке» и приставали к Алану, что он, в конце концов, смягчился и разрешил им поиграть один вечер, чтобы испытать свои силы.
Я думаю, всё дело было в том, что Стюарт дружил с Аланом. Иначе Алан остался бы глух к их просьбам. Потому что Джон, например, всю дорогу выпрашивал у Алана то денег, то чего-нибудь поесть, так что тот, наверное, думал: во что это я позволяю себя втягивать? Когда он, наконец, сдался и дал добро на их первое публичное выступление, публика недовольно ворчала: «Алан, кто это такие, чёрт возьми?!»
«Чушь!» «Давай нам стил-бэнд!» «Что за лажу они выдают?» — вот первые комментарии со стороны тех же самых ребят, которые вскоре стали их самыми неистовыми поклонниками.
Вскоре Алан стал надёжным покровителем «Битлз». Уши и интуиция подсказали ему в те ещё очень незрелые, любительские времена, что в этих парнях определённо что-то есть особенное. И не внешний вид ребят вселил в него такую уверенность, потому что более неряшливой группы музыкантов в Ливерпуле тогда, наверное, не было. И уж конечно, дело было не в манере поведения на сцене: они и понятия не имели, что это такое. Во всяком случае, их матюги повергли бы родителей молодых завсегдатаев бара в продолжительный обморок, доведись им хоть раз побывать там.
Дело было в какой-то магии — такой не определённой, что порой казалось, что её и нет совсем, — которая начинала действовать, как только они начинали играть на своих гитарах и петь свои гармонии. Вот в этот момент вас пронизывала какая-то особая дрожь, что-то пробегало по позвоночнику и щемило сердце. Говоря языком наркоманов, начинался первый «трип». Как далеко это было от чистого, отшлифованного до блеска стиля «Шедоуз», которые в то время были на верху популярности. «Имидж» «Битлз» был так далёк от всего этого, что казалось просто невероятным, чтобы подростки захотели взглянуть на них второй раз и, тем более, следовать за ними на край света. Групповое единство и вообще любое единообразие было им чуждо во всём, кроме одного: выбора одежды. Одеты они были одинаково: мятые джинсы, чёрные футболки и теннисные туфли, обычно грязные и поношенные. Они носили длинные, зачёсанные по бокам и смазанные бриолином волосы, которые спереди как бы случайно падали на лоб. На фоне прилизанных, обряженных в костюмчики «Шедоуз» они казались неотшлифованными алмазами. Они были молоды, круты и сексуально привлекательны. А музыка их была сырой, резкой и, как выражаются африканцы, шла прямо в кишки. С помощью Алана Уильямса их ограниченный опыт стал необычайно обогащаться.
Охваченная будоражащим возбуждением «живых» выступлений, я стала постепенно погружаться в совершенно необычный новый стиль жизни. Как я уже говорила, идеалом женщины для Джона была Брижит Бардо, и я стала быстро вживаться в её образ, копируя её причёску и стиль одежды. Еще совсем недавно, после встречи с Джоном, я превратилась из «цыпочки-секретарши» в богемную девицу, а теперь со мной происходила другая метаморфоза, на этот раз с акцентом на сексапильностъ: длинные светлые волосы, облегающие чёрные свитера, тесные короткие юбки, остроносые туфли на высоком каблуке и, наконец, завершающий штрих — чёрные чулки в сетку. С таким нарядом была прямо беда. Когда я назначала моему возлюбленному свидание у магазина «Луис», прямо под смелой — по тем временам — статуей голого мужчины, или у Центрального вокзала, или ещё где-нибудь, Джон всегда опаздывал, и меня неизменно пытались «склеить» разные мерзкие типы, которых полным-полно в Ливерпуле. Они наверняка принимали меня за ливерпульскую «тотти» — проститутку, поджидающую клиентов. Я, конечно, старалась выглядеть понезаметнее, но при тех обстоятельствах это мне плохо удавалось, и я опять становилась жертвой своей проклятой робости и мучилась ужасно, пока не появлялся Джон. Только тогда я успокаивалась, и всё опять шло хорошо. Если он хочет, чтобы я была, как Брижит Бардо, — хорошо, я согласна. Но должна признаться, что тип скромной, очкастой секретарши всё же пытался вырваться наружу. Выглядеть незаметное было намного, намного безопасней.
Когда Алан взял Битлов под своё крыло, он помог им пробиться и в другие танцзалы и клубы. Джон решил, что ему надоело жить у Мими, где всё было так далеко от «авангарда» и переехал к Стюарту. Напрасно Мими питалась отговорить его от этого «безумного шага». Решение его было твёрдым. Он почувствовал, что настало время отцепиться от тёткиной юбки и жить так, как ему хочется. В той квартире мне пришлось провести не одну ночь с Джоном. А мама думала, что я ночую у Филлис.
Проводить «нелегальные» ночи вдали от дома было здорово, но наше существование омрачалось неудачными попытками поддерживать там чистоту. Как мы ни старались, это нам никак не удавалось. Пол был вечно грязный и не хотел отмываться. Если отключали электричество или кончались запасы мыла, приходилось стирать без света и в холодной воде. Когда мы рука об руку выходили на свет божий в поисках утреннего завтрака, мы, наверное, были похожи на трубочистов. Джонy — что, ему было наплевать, а мне надо было — возвращаться домой и объяснять бедной маме, почему я похожа на пугало. Забавно вспоминать всё это. Быть похожим на падшего ангела — это было одно, а выглядеть, как грязный падший ангел в последнем ночном пригородном поезде — это совсем другое.
Эти дневные и вечерние «сессии» нередко были для меня страшными испытаниями, потому что меломаны, окружавшие Битлов и везде таскавшиеся за ними, становились всё более ревнивыми — каждый к своему избранному кумиру. Позволю себе добавить, что это было ещё на самом раннем этапе их карьеры. Я была с Джоном почти на всех их «гигах» и «чесах». Иногда он тоже шёл туда со страхом, потому что сарафанное радио донесло до него, что местные «тэды» собираются устроить ему «облом». Их «джуди» (подружки) стали обращать на Битлов с лишком много внимания, и «тэдам» это было не по нутру. Особенно опасными точками были Бутл, Лизерлендская ратуша и Гарстон. Местные «крутые ребята» ждали удобного момента, чтобы «всадить носок» в Леннона, Маккартни, Харрисона и Сатклиффа. В таких случаях «гиг» не доставлял ребятам никакой радости. Их не покидало напряжение, граничившее с паникой. Хуже всего приходилось мне, как единственной тогда женщине в битловском окружении. Фанатичные поклонницы Джона Леннона принимали меня очень неласково. Я разрушала их мечты и фантазии. В те дни самым опасным для меня местом был дамский туалет. Входя туда, я всякий раз на полном серьёзе думала, что мне не выйти оттуда целой и невредимой, или, ещё хуже, что живой мне вообще не выбраться. Поэтому я старалась держаться как можно более неприметно и держать рот на замке. Я дружелюбно улыбалась, а если надо было обязательно что-то говорить, пускала в ход по возможности идеальный ливерпульский акцент — чтобы они, не дай бог, не подумали, что я изображаю из себя важную леди. Я очень боялась какой-нибудь провокации. Мне, конечно, было далеко до этих девиц. Они могли убить меня одним взглядом.
Играя в «Джакаранде», Джон, Пол, Джордж и Стюарт быстро набирали силу. Правда, у них не было ударника, это — раз. И начинали они с усилителями, взятыми напрокат, это — два. Алан обеспечивал их регулярными «гигами», в основном дневными, потому что — не забудьте — мы еще учились в колледже, а кое-кто ещё даже в школе. Всё, казалось, складывалось хорошо. Но, ясное дело, наша, учёба отступила на второй план, вытесненная возбуждением живых выступлений. В этот период интересы Алана Уильямса распространялись ещё на две-три другие ливерпульские группы. Он не был их менеджером в общепринятом смысле, но всячески помогал им, находя работу в многочисленных ливерпульских клубах и танцзалах, а также, представьте себе, даже на «том берегу». Конечно, за свои труды он получал от групп компенсацию. Это был загадочный человек, полный энтузиазма, честолюбия и безграничной энергии. Именно благодаря ему ливерпульский звук появился на «карте».
Как я уже отмечала, в «Джеке» было темно и душно, но всё это оживлялось звуками и бог знает, чем ещё. Клерки, продавцы, фабричные рабочие, студенты, бродяги, чёрные, белые, жёлтые, кофейного цвета — все перемешивались в кипящем, вибрирующем котле «Джакаранды». Когда ребята играли с прокатными усилителями, их микрофоны были привязаны к черенкам от швабр, которые внизу, у так называемой сцены услужливо держали для них пылкие маленькие поклонницы. Это было восхитительное зрелище. Коммуникация и кооперация, организуемая четырьмя простыми парнями, с воодушевлением играющими за гроши. Хотя деньги были, конечно, не лишними, но на том раннем этапе одного только факта, что они играют для людей и возбуждают электризацию между собой и всеми, кто слушает их музыку, было им более чем достаточно для удовлетворения своего молодого самолюбия. Они уже начинали видеть свет в конце тоннеля.
Энтузиазм и возбуждение возрастали по мере того, как перспектива сделать карьеру в сфере музыки стала казаться не такой уж несбыточной. Вкусив от шоу-бизнеса впечатлений, Джон решил твёрдо: это как раз для него. Мысли о том, чтобы оставить свои след в других сферах искусства, канули в лету с невероятной быстротой и почти без всякого сожаления. Однако тётушка Мими приходила в ужас при мысли о том, что её воспитанник очертя голову мчится в непредсказуемое будущее, вооружённый только старой гитарой, без образования и, фактически, без гроша в кармане. В то время будущее племянника рисовалось ей в очень мрачных красках. Сегодня все знают её знаменитую нравоучительную Фразу: «Гитара, Джон, сама по себе вещь хорошая, но она никогда не принесёт тебе больших денег!» Этот искренний совет бедной Мими, как говорится, «упал на глухие уши», и слава богу, что так случилось.
Между тем приближалась пора летних экзаменов за семестр. Один из этих экзаменов давал Джону последний шанс остаться в колледже. У меня ещё была маленькая надежда, что Джон как-нибудь «вытянет», с помощью друзей, но тут Алан Уильямс, как у нас говорят, «взорвал бомбу». «Друзья! — объявил он, — из Лондона приезжают Ларри Парнс и Билли Фьюри . Они хотят устроить прослушивание. Парнсу нужна группа сопровождения для будущих гастролей Фьюри». Господи, что тут началось! Когда я увидела Джона, только что узнавшего эту потрясающую новость, то подумала, что он выиграл миллион в лотерее, не иначе. «Боже мой, Син, да знаешь ли ты, что это значит? Нас будут слушать Ларри Парнс и Билли Фьюри. Чёрт возьми, не могу поверить. Это просто фантастика! Билли Фьюри — ты только подумай. Аккомпанировать самому Билли Фьюри! Обалдеть можно!»
Лицо Джона светилось чистой, искренней радостью, когда он рассказывал мне эту восхитительную новость. Он был похож на ребёнка, потерявшего пенс и нашедшего целый фунт. В эти минуты Джон и мысли не допускал, что они могут провалиться и упустить этот, может быть, единственный в жизни шанс. Оптимизм его не знал границ. И плевать на то, что в их личных хит-парадах Билли Фьюри не входил даже в первую десятку. Главное — что он добился популярности, а теперь и они, благодаря Алану Уильямсу, на пути к этому. Перед этим событием ребята несколько недель кряду играли до изнеможения, пока пальцы чуть не отваливались. Но когда стало ясно всё значение предстоящего события, они начали нервничать. Во-первых, у них не было ударника. Во-вторых, очень волновался Стюарт, и это понятно: бас-гитара ему всё никак не давалась. По-моему, они впервые взглянули на себя критическим оком и не знали, что делать, чтобы улучшить свой сценический образ и повысить музыкальный уровень. Они только подсознательно чувствовали, что должны опираться на свою собственную, характерную только для них магию. Ничего другого им и не оставалось. Когда пришёл «судный день», содержание адреналина в их организмах достигло критического уровня.
Накануне ребята обегали весь Ливерпуль в поисках хорошего ударника, которого можно было взять на время. Им это удалось. Все было готово. Они достали себе новые сценические костюмы: вместо засаленных джинсов, чёрных футболок и стоптанных туфель неопределенного цвета они теперь были... в чём, как вы думаете? — в чистых джинсах, чистых чёрных футболках и всё в тех же стоптанных теннисных туфлях неопределённого цвета! Их волосы были аккуратно зачесаны и обильно набриолинены. Лично мне они казались великолепными. На их юных, таких свежих лицах была смесь возбуждения и страха. Я была так горда за них, что мне хотелось вопить об этом.
Прослушивание проводилось на нижнем этаже ещё одного клуба Алана , «Голубой ангел». Напряжение возросло до предела. Ударник блистал своим отсутствием. Ребята занимались тем, что дрожащими руками настраивали свои гитары, обсуждали, как они будут стоять, какие движения делать или вообще не делать, чтобы понравиться гостям, этим звёздам шоу-бизнеса и мира развлечений. При этом они курили так, словно завтра сигареты выйдут из моды и надо успеть досыта накуриться. Во всём этом было столько наивности и молодой невинности, что я просто умилялась. И вот в этом сумрачном ливерпульском полуподвале появились долгожданные светила развлекательной индустрии. Все сразу затихли, последовала неловкая пауза, которую нарушил Алан, представивший гостей. По-моему, Алан нервничал не меньше ребят. Потом все вдруг загалдели, и ничего нельзя было разобрать. Сравнения — вещь всегда опасная. К тому же, в то время я отличалась предвзятостью суждений, но мне бросилось в глаза, что приезжие гости, одетые в дорогие изысканные костюмы, со своей приторностью и в подмётки не годятся этим четырем парням, таким живым и таким настоящим. Билли Фьюри сидел надутый и хмурый. За весь вечер он произнес всего несколько слов. Ларри Парнс сидел и внимательно слушал, как ребята выкладывались перед ним. Я забилась в уголок подальше и, скрестив ноги и пальцы на руках, следила за происходящим, пытаясь уловить на лицах гостей признаки восторга или, не дай бог, недовольства.
Прослушивание чем-то похоже на покупку дома. Если покупатель восторгается, продавец может поднять цену. Как бы то ни было, ребята не получили работу. Ларри Парнс рассудил, что игра Стюарта далеко не дотягивает до нужного уровня, но — и это было очень важное «но» — он согласился взять остальных троих. Они ему понравились. Битлы посовещались между собой, поговорили с Аланом, и Джон первым наотрез отказался от заманчивого предложения. «Если с нами не будет Стюарта — забудьте об этом». Это был момент, исполненный драматического благородства. Преданность Джона Стюарту была поразительной и трогала до глубины души. Пол и Джордж поддержали его. А у Стюарта кошки скребли на сердце. Он горячо разубеждал их, доказывая, что они не правы, и в эти минуты он становился мне еще ближе и роднее. Он, конечно, понимал, что его бесталанность погубила их шанс сделать себе имя. Алан, добрая душа, подсел к Стюарту и предложил показать им свидетельства его настоящего таланта — рисунки. Стюарт сначала отказывался, но Алан напирал, и он сдался. Он всегда таскал с собой старую парусиновую сумку с блокнотом для рисования и карандашами для того, чтобы на месте зарисовать объект, который вдруг вдохновил его. Потом он мог эти наброски использовать в своей живописи. Конечно, на этот раз его вряд ли вдохновляли сидящие перед ним субъекты. Его слишком мучили угрызения совести, чтобы вдохновение могло прорваться, но он взялся за работу и быстро сделал углём портреты своих натурщиков. Они удивились и обрадовались.
Битлы (без Стюарта) понравились Парнсу, и, уходя, он сказал Алану, что будет иметь их в виду, если подвернётся ещё что-нибудь подходящее. Парнс прослушал ещё несколько ливерпульских групп. Все они были уже достаточно известны и имели больше опыта, чем Битлз. Это «Кэсс и Казановы», «Рори Сторм и Харрикенз», «Дэрри и Синьоры». Рори с командой только что вернулись с Северного Уэльса, где очень успешно отыграли весь летний сезон в лагерях отдыха фирмы Батлин. Ударником у них был единственный в своём роде Ричард Старки, или Ринго Старр. В то время Битлы имели с ним лишь шапочное знакомство. Я должна признать, что хотя, в смысле одежды и технической оснащённости, все другие группы намного превосходили Битлз, я, как и Ларри Парнс, смотрела только на них.
Хотя после визита именитых гостей остался неприятный осадок и чувство некоторого разочарования, дело было не так уж плохо. Во всяком случае, Битлы стали больше верить в свои силы, чем раньше. Их признали победителями в этом конкурсе, несмотря на то, что многое было против них. Значит, они совсем не дурны. Теперь им очень нужны были две вещи: регулярная работа и регулярный приток денег на покупку хорошего оборудования. К сожалению, и то и другое они получили далеко не сразу.
Пол ещё учился в школе, Джордж бросил учиться и стал учеником электрика в крупном ливерпульском универмаге, а Джон... Ну, а Джону надо было сдавать этот проклятый экзамен по шрифтам. Какая тоска! А ведь он мог бы зарабатывать сто фунтов в неделю, а его имя сверкало бы огнями рекламы.
Что касается наших с Джоном отношений, то в промежутках между занятиями в колледже, «гигами» и ночными «сессиями» в «Джеке» у нас всё-таки оставалось время друг для друга. Наверное, никогда — ни до, ни после — мы не были так близки с ним. Я сопровождала Джона повсюду, кроме самых опасных мест. Если они играли там, где мелькали кулаки и ножи, он просил меня остаться дома. В таких случаях у него хватало и своих забот. Впрочем, частенько я всё равно тащилась за ним, и какие же страхи тогда я переживала! В танцзалах была наэлектризованная атмосфера. Бушующее море потных, дёргающихся в судороге тел. Один неосторожный взгляд, неловкое движение — и начиналась цепная реакция событий, от которых волосы становились дыбом. Вы словно сидели на бомбе замедленного действия. В таких случаях я говорила себе: что я здесь делаю? Какого дьявола меня сюда понесло? Когда я поняла, что люблю Джона, я знала, что с ним не соскучишься, но это было уж слишком. Чем всё это кончится? — спрашивала я себя. Чтобы получить ответ, мне достаточно было взглянуть на Джона и остальных ребят. Их музыка, вибрации движений, их аура — всё это действовало неотразимо, и я вместе со всеми втягивалась в водоворот этого восхитительного безумия. Вскочив на подножку мчащегося с бешеной скоростью поезда, надо трижды хорошенько подумать, прежде чем решиться спрыгнуть.
С тёткой Джона, Мими, тоже не было скучно. Её главной заботой было накормить нас до отвала. Груда чипсов, яиц, сосисок, горы бутербродов, бесконечное число чашек чая и ещё более бесконечное число вопросов. «Джон, у тебя ужасный вид. Ты только посмотри на себя. Ужас! Как тебе не стыдно?! Синтия, что с ним будет? Я прихожу в отчаяние, когда думаю об этом. Уговори его, ради бога, бросить эту вонючую комнату, где он ночует. Как зовут того оборванца, с которым он делит эту квартиру, если только эту дыру можно назвать квартирой?»
Она замолкала на пару секунд, и я успевала вставить: «Вы же знаете Джона, Мими!» «Да, знаю. Вот почему я и беспокоюсь за него, Син. У него такой вид, словно он неделю не обедал. У тебя, кстати, тоже. Что вы о себе думаете?»
Тут Джон бросался мне на выручку, ловко переводя разговор на другое: «Мими! Твой сад просто прекрасен, обед был фантастический. Можно ещё по чашке чая?»
Когда всё было съедено и разговор исчерпан, мы откланивались и уходили. Но перед нашим уходом, отведя меня в сторонку, Мими умоляла меня уговорить «глупого дурачка» вернуться домой. Она говорила, что так беспокоится за Джона, что не спит по ночам, и старая язва опять даёт себя знать. Я обещала сделать все, что в моих силах, но добавляла, что у Джона есть своя голова на плечах, и он уже не маленький, чтобы за ним присматривать. На этом наш визит заканчивался.
Время от времени мы с Джоном заходили и к отцу Пола. Это был очень милый человек. Джим всегда очень тепло встречал нас. Он уже давно похоронил любимую жену Мэри и один воспитывал двух пацанов — Пола и Майкла. Майк сегодня известен как Майкл Макгир из известной группы «Скэффолд» («Эшафот»). Семья Маккартни жила в Аллертоне, на Фортлин-роуд. Входя в скромное жилище этой талантливой семьи, я неизменно чувствовала очень тёплое, доброжелательное отношение. Джим был на редкость замечательный отец. Таких, наверное, один на миллион. Поразительно, как он легко и весело справлялся с домашними заботами, которые других мужчин заставили бы бежать без оглядки. Джим встречал нас на пороге, с полотенцем в одной руке и сковородкой в другой, с аккуратно закатанными рукавами и в чистом переднике. На кухне нас встречал хаос, очаровательный домашний беспорядок. На плите уже стояла сковорода для картошки и в ноздри бил аппетитный аромат яиц и бекона. Один взгляд на нас — и в одну сковороду летели дополнительные картофелины, а в другой начинали шипеть добавочные яйца и куски бекона. Мы ещё не успевали опомниться, как уже сидели за столом, уплетая за обе щёки. Для нас это был настоящий королевский банкет.
Визиты к Джиму всегда были для меня сплошным праздником. Он любил своих пацанов и всех их приятелей. Общение с ними доставляло ему искреннее удовольствие. В молодости он сам играл в одном очень популярном джаз-бэнде и теперь с энтузиазмом поддерживал увлечение ребят музыкой.
Дома у Пола я познакомилась с девушкой, которая стала мне близкой подругой. Я соскучилась по глупым бабским разговорам. У моей хорошей подруги, Филлис, скоропостижно скончалась от рака мать. Младший брат и сестра ещё ходили в школу, отец пропадал на работе, и Филлис решила броситъ мечту стать учительницей и пошла на работу, чтобы помочь семье. Это, конечно, значило, что теперь я редко могла её видеть. Мне очень не хватало её дружбы, хотя мы и продолжали поддерживать контакт. Конечно, я никогда не была в одиночестве, меня всегда окружали приятели, но верная старая подружка — это совсем другое дело. Никто не может её заменить. И вот, через Пола я познакомилась с Дороти. Дот было 17 лет, это была миловидная, стройненькая блондинка с редким по смазливости личиком. У неё была нежная душа. Она говорила почти шепотом, часто краснела и боготворила Пола.
Мы с ней как-то сразу очень подружились. Вдобавок, нас связы¬вало ещё одно очень важное обстоятельство — восхищение Битлами и их музыкой. Мы обе считали, что всё, что они делают, — это здорово, и эта мысль нас очень роднила. Но, самое главное, теперь у меня была компания, когда ребята играли. По-моему, Дот была первым серьезным увлечением Пола. Она работала в отделе доставки в одной аптеке на окраине Ливерпуля, а жила с отцом и матерью. Родители Дот были очень строгие, поэтому Пола она видела гораздо реже, чем я Джона. Между прочим, будь мой отец жив, наши отношения с Джоном вряд ли зашли бы так далеко. Он был человеком очень строгих правил, мой папа. Я помню, когда мне было всего 15 лет, в меня влюбился один парень очень хулиганистого вида. Я не обращала на него никакого внимания, пока он не прислал мне длинное любовное письмо, написанное изящным почерком и очень тонким пером. Тут мне стало любопытно. Это деликатное письмо никак не соответствовало его облику и грубым манерам. И вот, будучи человеком, который не доверяет первому впечатлению, я решила узнать его получше. Но — увы и ах. Однажды вечером он пришёл к нам в своём лучшем тэдди-боевском «прикиде» и попросил позвать меня. Меня дома не было, и мама, пожалев его, впустила в дом и попросила подождать. Минут через пять с работы пришёл отец. Увидев этого странного парня, он принял его за работника отдела доставки товаров, подумал, что мама опять что-то купила, и дал ему десять шиллингов «на чай»! Он искренне полагал, что парень только этого и ждёт. Ни я, ни мама так никогда и не просветили отца насчёт истинной цели его визита. Во всяком случае, он не мог и подумать, что его дочь может иметь что-то общее с таким типом. Бедный мальчик! Наверно, он так растерялся тогда. Больше я его не видела.
Глава четвёртая. ГЕРМАНСКИЙ ОПЫТ
Джон совсем перестал думать о колледже, и с этой точки зре¬ния его будущее выглядело не определённым. Я, конечно, беспокоилась за нас обоих и видела, что нет никакой надежды на то, что он сдаст экзамены, потому что теперь у него были совсем иные стимулы. Алан подписал с Ларри Парнсом соглашение о «поставке» групп сопровождения для его шоу, и вскоре «Битлз» получили свой первый крупный шанс. Джон с восторгом встретил известие о том, что они будут сопровождать певца Джонни Джентла в его турне по Шотландии. Это был последний гвоздь, вбитый в гроб его академической карьеры. Пытаясь «спасти» Джона, я села помогать ему. Частью экзамена была письменная работа, которую надо было сделать дома к определённому сроку. Сидя на ящике из-под апельсинов в комнате Стюарта и вооружившись карандашом, кисточкой и ластиком, я при свете лампочки в 60 ватт пыталась сделать что-нибудь путное на мятом листе бумаги с пятнами краски и огромной кляксой на самой середине. Джон и Стюарт заглядывали мне через плечо и покатывались со смеху. Они знали (как, впрочем, и я сама), что у меня нет ни малейшего шанса спасти его от провала.
Когда случилось самое страшное, Джон и бровью не повёл. Да и чего расстраиваться, когда все его мысли были заняты предстоящим турне с Джонни Джентлом. На горизонте виднелись уже славные времена. Они получали по десять фунтов в неделю на брата, и на жизнь, конечно, не хватало. Они впервые в полной мере испытали, что такое жизнь мелкой сошки в поп-мире: «гиги» каждый вечер, чемоданный быт, грязные комнаты, рыба с картошкой здесь, булочка с несвежей сарделькой — там... В общем, все дела. А сверх того, антрепренёры жаловались на их внешний вид, а ударник явно не принадлежал к поклонникам Леннона. Но разве это всё их огорчало? Совсем нет. Наоборот, такая жизнь очень даже им нравилась. Кому, чёрт возьми, нужна работа с 9 до 5, если есть совсем другая жизнь? Энтузиазм их был безграничен: «Ал, что там есть для нас дальше?» «Ал, нам нужны деньги, нам нужно больше гигов, постарайся выбить для нас ещё что-нибудь. Давай, Ал, давай!» Должно быть, они до смерти замучили Алана в этот трудный переходный период.
Когда мне вырезали аппендикс, стояла необычная в наших краях жара. Oпeрация была не очень приятным испытанием, но ещё хуже было другое: надо было навёрстывать упущенное во время болезни. За это время я пропустила 6 недель учебного времени и, чтобы получить диплом, надо было приложить дьявольские усилия.
Между тем у Алана произошла беда: пропал стил-бэнд, краса в гордость «Джека». После долгих поисков и запросов он, наконец, выяснил, что их переманили немцы. Ему сказали, что стил-бэнд находится в Гамбурге и, слава богу, процветает. Ответ на недоуменный вопрос Алана: «А что, мать-перемать, может предложить этот Гамбург?» стал ясен уже в ближайшие месяцы. Для «Битлз» Гамбург стал подарком судьбы, а для Алана — источником богатого нового и пробным камнем его менеджерского искусства в отношении людей, с которыми ему было очень трудно ладить. Но деловое чутьё подсказало ему, что Гамбургу есть что предложить ему и его талантливым ливерпульским «командам», несмотря на языковой барьер. И вот, упаковав свои чемоданы, он вылетел в Гамбург, чтобы на месте во всём разобраться. Короче говоря, после поездки Алана и последующих сделок с владельцем ряда гамбургских клубов, Бруно Кошмидером, «Битлз» получили приглашение выехать в Гамбург, чтобы каждый вечер играть в клубе «Кайзеркеллер» («Имперский погребок») . Надо было срочно найти ударника. К счастью, ударник нашёлся. Это был Пит Бест, с которым ребята познакомились, когда несколько раз играли в баре, принадлежавшим его матери. Этот бар размещался на первом этаже их дома в ливерпульском пригороде Хэйменз-Грин. Пит стучал совсем не плохо и с радостью включался в игру всякий раз, когда там выступали «Битлз». Он отличался какой-то сумрачной, хмурой красотой, говорил очень мало и внешне не выражал эмоций. В то время он напоминал мне юного Джефа Чандлера. Совсем молодые девчонки сидели и часами глазели на него. Но у него не было чувства юмора — важной составной части «имиджа» «Битлз». В этом смысле он уже в самом начале не вписывался в ансамбль. Но он был им нужен, и сам очень хотел к ним присоединиться.
Берегитесь, фрицы, мы «идём на вы!» Мне было мучительно тяжело прощаться с Джоном. Co времени нашего знакомства я никогда не была от него дальше, чем на расстоянии 20-минутной поездки на поезде. Мы оба страшно радовались, что подвернулся такой хороший шанс, как поездка в Германию, но расставаться было все равно мучительно больно. Мы поклялись друг другу в верности и обещали писать каждый день. Это было настоящее любовное прощание. Мысль о том, что теперь придётся, бог знает, сколько месяцев торчать дома, без Джона, приводила меня в отчаяние. Единственным спасением было с головой окунуться в заброшенную учёбу и работу. Мама с восторгом встретила возвращение блудной дочери. Она никогда не одобряла мою связь с Джоном и, хотя теперь ничего не сказала, я уверена, что она надеялась на справедливость поговорки: «С глаз долой — из сердца вон».
Как я и думала, следующие пять месяцев тянулись невообразимо медленно. Одиночество угнетало меня, и моё существование определялось словами из знаменитой песни «Please Mr Postman»:
Господин почтальон!
Прошу Вас, поройтесь в своей сумке,
Может быть, там есть письмецо для меня?...
Я думала о красивых немках-блонданках, и страшные подозрения лишали меня сна, пока, наконец, утром не приходило его очередное письмо. Верный своему слову, он ни разу не подвёл меня. Бог знает, что думал почтальон, разнося его письма. Конверты были исписаны любовными стихами, а от поцелуев адреса было почти не видно. Были и прямые обращения к почтальону с перефразированными словами из классических рок-н-роллов, вроде: «Эй, почтальон, давай быстрей. Я люблю Син. Скорей, скорей!» Из писем Джона я узнала, в каких ужасных условиях они живут. Что «оппортунист» Бруно Кошмидер наживает на них тысячи, а взамен даёт жалкие гроши. Что живут они в трёх грязных комнатках, где, кроме раскладушек и одеял, ничего нет. Что умывальник и туалет в запущенном состоянии. Что их комнаты находятся сразу за киноэкраном, а кинотеатр переделан из старого театра, и ребята живут в бывших артистических уборных.
«Индра» до того, как там появились Битлз, была популярным стриптиз-клубом. Полумрак, шикарный интерьер и соблазнительная музыка. Крохотная сцена не давала простора сумасшедшим выходкам ребят. Публика тоже была недовольна: она требовала девочек. Но, хотя в своих письмах Джон часто жаловался, я чувствовала, что ему там очень, очень нравится. Тамошняя жизнь была куда веселее колледжа, и единственное, чего ему не хватало, это меня. Когда он писал об этом, я чувствовала себя счастливой и, в то же время, несчастной.
Подтверждения его любви ко мне придавали мне много бодрости и энергии. Я стала делать заметные успехи в учёбе, и преподаватели только радовались, что моего возлюбленного нет рядом.
Репербан, где расположена «Индра», — это в сто раз более злачное место, чем даже наше Сохо. Секс, музыка, алкоголь и наркотики — всё вращалось вокруг этих четырёх «китов», и наши «невинные» мальчики оказались в самом центре всего этого. В этих немецких клубах они играли долгие изматывающие часы, но это было очень полезно в смысле оттачивания мастерства и приобретения сценического опыта. Их прогресс превзошёл самые фантастические мечты. Техника игры, выносливость, энтузиазм, который они вкладывали в каждое выступление, звук, который они производили, — всё это намного улучшилось, приобрело особую утончённость. Они уже никого не оставляли равнодушными. Не удивительно поэтому, что ими увлеклись Астрид Кирхгерр и её приятель Клаус Фоорман. Астрид, очень красивая девушка, была фотографом и происходила из старой немецкой аристократической семьи. Как и Битлы, она была напичкана самыми фантастическими идеями. Она сразу была очарована ребятами и теми невероятными звуками, которые они производили, и постаралась побыстрее с ними познакомиться. Конечно, ребята были польщены таким вниманием, и в своих письмах Джон много писал об Астрид и Клаусе, особенно о её манере одеваться, её авангардистском образе жизни и её замечательных фотографических работах. Как я поняла, у Астрид просто «солнце сияло из задницы», и вы, конечно, понимаете, что в то время я не могла быть её поклонницей №1. Если Астрид действительно такая «потрясающая», думала я, то очень скоро получу письмо, начинающееся словами «Дорогая Синтия» .
Воображение моё разыгралось. Но вскоре я узнала правду. Астрид пылко влюбилась, да, только не в Джона, а в Стюарта. Сначала ее пленил его «Джеймс Диновский» имидж. Несмотря на небольшой рост, в нём была какая-то пленительная загадочность и сходство с Джеймсом Дином — не столько во внешности, сколько в характерных позах и манерах. Как и мы с Джоном, он был близорук, но, в отличие от нас, не был настолько тщеславным, чтобы стараться не показываться в очках. Наоборот, он носил очень тёмные линзы в чёрной оправе, что придавало ему очень таинственный вид, хорошо подходящий для члена рок-группы.
Тем временем я стала частым посетителем Вулвортского универмага, откуда уходила, оставив там маленькое состояние. Дело всё в том, что у нас с Джоном не было своих фотографий. Каждую неделю я надевала на себя самые соблазнительные шмотки и втискивалась в крохотную фото-кабинку, стараясь выглядеть любящей, тоскующей и соблазнительной. Озорные ребята отдёргивали занавеску и вопили: «Эй, девушка, посмотри на мой роскошный...!» или «Девушка, у вас трусы сползли!» и т.п. В таких условиях, сами понимаете, снимки никогда не получались так, как я хотела. Я приходила в ужас, Когда после проявления они выскакивали из автомата. Кислая улыбка и выражение еле сдерживаемой ярости были бесконечно далеки от того, на что я надеялась.
Тем временем Джон делал то же самое в Гамбурге, только вряд ли ему мешали «озорные мальчишки». Его фотографии бесконечно смешили меня. Получая очередное письмо, я надеялась, что в него вложен снимок, который не стыдно будет показать. Но, увы! С фотографий на меня глядели горбуны с безумной ухмылкой, в нелепых и гротескных позах, одна хуже и страшнее другой. Ни на один снимок я не могла смотреть с любовным восхищением, без приступов неудержимого смеха. Даже объектив фотоаппарата был для Джона публикой, которую надо было непрерывно шокировать. Судя по настроению его писем, Джон менялся. Его злой, едкий юмор всё ещё присутствовал, но разрушительная агрессивность явно шла на убыль. Ему некогда было заострять внимание на своих бедах, он жил сиюминутными интересами. Всю свою энергию он тратил на создание звука, которому вскоре предстояло перевернуть мир музыки вверх тормашками.
Я уже начала привыкать к одиночеству, когда стало известно, что они возвращаются. После одной бурной ссоры с Кошмидером последний побежал за помощью в полицию, и дело кончилось тем, что Джорджа и Пола заперли в местной кутузке . Никаких обвинений им не предъявили, а на другой день просто выслали назад в Англию. Выяснилось, что Джордж слишком молод, чтобы иметь разрешение на работу, и по одной этой причине они ужe не могли продолжать работать в Германии.
Как рассказал мне Джон, суть дела была в том, что перед самым тем «инцидентом» они нарушили заключённый с Кошмидером договор, играя в конкурентном клубе «Топ тен», тоже на Репербане. Звездой там был Тони Шеридан, который очень понравился ребятам. У него был отличный голос и великолепное умение держаться на сцене. Как только у них выдавалось свободное время (что бывало не часто), они пробирались в «Топ Тен» послушать Тони Шеридана, а то и поиграть с ним. Однажды, когда они играли там, среди зрителей находился шпион Кошмидера, который и донёс всё хозяину. В результате Кошмидер стал искать повод обрушить свой гнев на ребят за их «предательство». И вот повод для мелкой мести нашёлся.
Однажды, когда они баловались со свечой в своих комнатах, неожиданно возник пожар: загорелись какие-то старые мешки. Этого было достаточно, чтобы немецкие власти обрушили на них свою немилость, и вот, спустя несколько дней, они прибыли домой почти с такими же тощими кошельками, с какими уехали. Но оставалось самое главное: их музыка неузнаваемо изменилась, став более зрелой и совершенной.
Мне лично было всё равно, за дело их выслали из Германии или нет, я радовалась их преждевременному возвращению. А ребята ворчали и очень злились. Вся эта идиотская «афера» оставила на их душах горький осадок. Обидно было уезжать в то самое время, когда они стали любимцами немецкой публики. Они боялись, что теперь им навсегда закрыта дорога в Гамбург. Они влюбились в этот город. Им там нравилось буквально всё: атмосфера, свобода самовыражения, восторженная публика, приходившая в экстаз от их «земной» ревущей музыки и безумных выходок. По сравнению с Гамбургом Ливерпуль казался им теперь мёртвым городом. После Гамбурга всё казалось безликим и скучным.
Но ливерпульские «фаны» не забыли «Битлз».Они встретили их так, как могут встречать только ливерпульцы. Новый звук приводил ребятишек в полный экстаз. В клубах и танцзалах они буквально из штанов выпрыгивали. Никогда раньше они не слышали такой гипнотизирующей комбинации мощного напора и великолепия звука, которая оглушала и опустошала, но всё равно манила и заставляла просить ещё и ещё. «Битлз» набирали силу день ото дня. Танцевальные залы ломились от толп их визжащих поклонников обоего пола. Но всё равно они скучали по «фатерлянду». Они полюбили немцев — по крайней мере тех, с кем имели дело в клубах. Они не могли забыть шумные, пьяные, буйные ночи, приправленные гортанными выкриками: «Мак шау!» («Делай шоу!»), ящики пива, прибывавшие на сцену с запиской какого-нибудь очень крутого завсегдатая клуба, в которой им предлагалось выпить всё пиво, а не то... Драки, вспыхивающие из-за пустяка. Драки, которые большинство из нас видит только на киноэкране — когда по воздуху летают столы и стулья под аккомпанемент «Мекки-Мессера» . Да, они влюбились в Гамбург. Где ещё они могли получить столько возбуждения, да ещё чтобы им за это платили?!
Они отчаянно хотели вернуться туда, только на этот раз в «Топ Тэн», владельцем которого был Петер Экхорн, человек весьма достойный, в отличие от Кошмидера. Петер Экхорн очень хотел взять ребят, но факт оставался фактом: домой их выслала полиция, а это было серьёзно. Алан Уильямс опять пришёл на помощь. Он написал в германское консульство, расхвалив музыкальные способности Битлов, их культурный и образовательный уровень, а также их высокие человеческие качества. Он объяснил, как Бруно Кошмидер, этот грубым непрофессионал, эксплуатировал их, и в заключение просил выдать им разрешение на работу, о которой он уже договорился с очень почтенным бизнесменом Петером Экхорном. Письмо достигло цели. Благодаря Алану, они вскоре могли снова ехать в Гамбург — теперь уже в более радужном настроении и с большей верой в себя.
Моё настроение тоже было радужным, ибо на этот раз я ехала в Гамбург к ним в гости, и Дот сопровождала меня. Мы адски волновались. Это была наша первая поездка за пределы Британских островов. Дальше Лондона я никуда не уезжала. Мы с трудом сдерживали росшее не по дням, а по часам возбуждение. Встречаясь в кофейных барах, мы с ней болтали часами и без конца курили — правда, не в затяжку: просто нам надо было чем-то занять руки, которые дрожали от возбуждения. Мы жили сладостным предвкушением того счастливого момента, когда ступим на паром, направляющийся к «Голландскому крюку» .
Дот было очень трудно убедить родителей, что всё будет в порядке во время этой поездки, но торжественное обещание хорошо себя вести и беспрерывные «ну, пожалуйста!», в конце концов, смягчили родительские сердца, и они разрешили дочери ехать.
Отец Пола, Джим, и моя мама провожали нас на вокзале. Мы ехали ночным поездом. Охваченные страшным возбуждением, мы были, в сущности, ещё зелёными молокососами. Вооруженные термосами с чаем и бутербродами с сыром, мы чувствовали себя отважными путешественниками. Ночной поезд медленно отходил от перрона вокзала на Лайм-стрит, а мы с Дот махали руками, как сумасшедшие, и кричали «до свидания» Джиму и маме. Тусклые вокзальные огни удалялись всё дальше, их мерцание становилось всё слабее. Поезд набирал скорость. Мы были уже в пути! «Гамбург, Дот, мы едем в Гамбург, чёрт тебя подери! Я не могу поверить!»
Пока мы ехали, воображение рисовало нам идиллическую картину: наши романтические герои встречают нас с распростёртыми объятьями на платформе чужеземной станции. Всё было прекрасно, кроме одного: у нас не было еды. В гамбургском поезде, на который мы пересели, прибыв на пароме в Голландию, не оказалось вагона-ресторана, и еду можно было купить только на какой-нибудь промежуточной станции. Но сойти с поезда мы боялись: а вдруг он уйдёт, пока мы бегаем за едой? К тому же, ни я, ни Дот не знали ни слова на других языках, кроме английского, и не решались спросить, долго ли будет стоять поезд.
Прибытие в Гамбург оказалось очень далёким от той романтической картины, которая рисовалась нам нашим воспалённым воображением. Когда ранним-ранним утром поезд подошёл к перрону, мы с Дот никак не могли открыть дверь, а когда, наконец, она поддалась, мы вывалились прямо на платформу — усталые, голодные, злые и далеко не неотразимые. Нас встретили не галантные герои, а длиннющая платформа, которая испугала бы даже чемпиона по бегу на длинные дистанции. Нам казалось, что наши саквояжи набиты свинцом. Конечно, мы представляли собой довольно жалкое зрелище, но не менее жалкое зрелище являли собой показавшиеся вдалеке две тоже квёлые личности с мешками под глазами, от которых несло спиртным. Как два безумца, они дикими прыжками приближались к нам. Что это была за встреча! Поцелуи, объятия, вопли радости. Платформа была наша, и мы устроили там настоящее шоу.
Пол и Джон радовались, что мы добрались благополучно. Они играли до двух часов ночи и были так возбуждены, что решили не ложиться. Алкоголь и таблетки, которое они тут впихивали в себя без остановки, дико обострили их чувства, и они ошеломили нас своим неистовым возбуждением и безостановочной болтовнёй. В таком состоянии мы их ещё не видели. Но очень скоро нам стало ясно, зачем им нужно такое искусственное взбадривание. Двух недель в Гамбурге нам оказалось достаточно, чтобы стать сторонниками кайфа.
Я была просто счастлива, что я снова с Джоном, что нахожусь в городе, где никто не знает ни как меня зовут, ни номера моего телефона; что здесь нет никаких ограничений, и никто меня не одёргивает. Это было изумительное чувство — чувство полной свободы в незнакомой стране, которую мне предстояло ещё открыть для себя. Даже чужой язык, непривычный для моих ушей и вторгавшийся в моё сознание, волновал меня. Желание принимать всё, что встретится на пути, переполняло меня.
Уже заранее было условлено, что я буду жить у Астрид и её мамы на Аймс Буттелер-штрассе, а Дот с Полом — в плавучем доке, принадлежавшем уборщице клуба «Топ Тэн» Розе, в которой ребята просто души не чаяли. И вот, после обильного завтрака в клубе моряков в гамбургских доках, мы разъехались. С огромным трепетом ждала я первой встречи с Астрид. Я была готова к тому, что не гожусь ей в подмётки во всём — внешности, таланте, человеческих качествах. В общем, я очень робела. Но всё оказалось не так страшно, как только я переступила порог её дома. Астрид была прекрасна — не только в смысле внешности, но во всех отношениях .Одевалась она очень просто: джинсы, свитер типа «водолазки» и чёрная кожаная куртка. Она носила коротко подстриженные и уложенные «слоями» волосы, пользовалась розовой помадой очень бледного оттенка, благодаря чему большой рот казался не таким уж большим. Огромные глаза, наоборот, казались ещё больше благодаря очень профессиональному макияжу. Общее впечатление было сногсшибательным. Внешность её была индивидуальной, как и характер. Я сразу «потеплела» к ней, и языковой барьер даже не ощущался. Мы чувствовали себя так, словно знакомы уже много лет. Как прекрасно, когда вот так начинается отпуск... и дружба.
Астрид жила в пригороде Гамбурга в трёхэтажном доме очень прочной постройки, со вкусом обставленном, с античными статуями, персидскими коврами, дорогими люстрами и т.п. Но когда Астрид ввела меня в свою комнату, я как будто шагнула в будущее. Стены комнаты и потолок были покрыты серебристой фольгой, а всё остальное было чёрного цвета: покрывало на кровати — из чёрного бархата, простыни — из чёрного сатина. Скрытые под потолком источники света искусно освещали висевшие на серебристых стенах модернистские полотна и рисунки, которое играли разноцветными бликами в отражённом свете. Луч света выхватывал из темнота прекрасный высохший цветок и обрамление из веток. Их естественные формы и цвета оживляли суровую строгость линии этой комнаты.
Я была потрясена. Какой жалкой показалась мне после этого моя комната там, в Англии, с её обыкновенным трюмо и нейлоновым покрывалом с цветочками! Да, Астрид в самом деле опережала время.
Две недели, проведённые в Гамбурге, на многое открыли мне глаза. А уж о том, что это были счастливые, беззаботные дни, окрашенные нашей с Джоном любовью, не надо и говорить. Картина нашей встречи на другой день после приезда, после основательного отдыха, была просто идиллической. Сияло солнце, и всё было прекрасно — и виды, и звуки, и запахи. Всё внимание Джона было сосредоточено на мне. Он с восторгом показывал мне свой Гамбург — шумный порт, полный красок и несуетливой возбуждённости, во многом так похожим на Ливерпуль. Немецкий язык оказался почти такой же гнусавый и гортанный, как и классический ливерпульский «скаус». Мне кажется, ливерпульцу легко его освоить. Наверное, именно благодаря сходству Ливерпуля и Гамбурга ребята легко там освоились и «прижились». Как и в Ливерпуле, здесь, в порту, мы видели огромные океанские лайнеры с нависшими над ними портовыми кранами, чаек и лазурное небо. Катера и пароходы тоже, как и у нас на реке Мерси, сновали туда-сюда, не обращая на нас никакого внимания. В отличие от нас, простых смертных, любовавшихся ими, они точно знали, куда направляются.
Джон решил, что увидеть величественных «королев открытого моря» ещё недостаточно для моего просвещения и, желая просветить меня ещё кое в чём, привел в центр гамбургского Сохо, на одну особенно узкую «штрассе». Здесь я, в самом деле, «просветилась». То, что я увидела, поразило меня. Дома здесь были почти все четырёхэтажные, на первом этаже каждого дома на узкую, мощеную булыжником улицу выходили широкие окна, и в каждом окне, в разных стадиях раздетости сидели уличные дамочки Гамбурга, предлагавшие свой живой товар так же невозмутимо, как торговец на рынке продаёт с прилавка свои овощи. Проходя мимо, мы слышали их громкие голоса, приглашающие потенциальных клиентов зайти и отведать рекламируемый товар. При этом они поглаживали себя по телу, самым недвусмысленным образом выставляя свои самые чувственные места. Джона забавляло моё замешательство. Как раз на такую реакцию он и рассчитывал. На улочках Хойлэйка, конечно же, ни чего подобного не было. А здесь я как будто смотрела постановку «Что видел дворецкий», только бесплатно и как что-то очень обыденное. Господи, как мне было стыдно и неловко! Если бы мама видела меня в таком антураже! Да ещё среди бела дня!
Клуб «Топ Тэн», где ребята играли каждый вечер, был очень большой. В нём не было интимной атмосферы лондонских дискотек. Яркие огни, падая сверху, освещали посетителей всех мыслимых мастей: горластые, грубые парни, потягивавшие пиво, сидели рядом с приличной пожилой публикой. Одетые по последней моде подростки — плечом к плечу с крутыми гангстерами и матросами. Кого там только не было! Репербан притягивает к себе людей, как горящая свеча мотыльков... и многие-таки обжигали себе крылышки. Без драк не обходилось, и германские полицейские, так не похожие на наших британских «бобби», набрасывались на нарушителей порядка со свирепостью штурмовиков. Вой сирен, униформы, похожие на форму печально знаменитых эсэсовцев — зрелище было не из приятных. Мне прямо жутко делалось. Они всегда были с оружием. Зловещие стволы маузеров сверкали в ярких огнях клуба. Любой беспорядок ликвидировался в считанные минуты, не встречая особого сопротивления. Столы и стулья в «Топ Тэне» были вроде тех, что стоят в любой заводской столовой. Заменить их чем-нибудь более роскошным стоило бы, наверное, целое состояние — учитывая масштабы поломок в результате ежедневных побоищ. Вот в такой атмосфере и в таких условиях ребята зарабатывали деньги и набирались бесценного опыта в те ранние, во многом ещё ученические, года.
По сравнению с тем «сараем», где пришлось жить в предыдущий приезд, их новое жильё было большим прогрессом, хотя, по обычным стандартам, оно всё равно было ужасным. У них была всего одна комната в 10 кв.м Её стены, помню, были окрашены в какой-то темный и грязный цвет. Единственное окно — и то было малюсенькое, да и выходило не куда-нибудь, а на мрачную лестницу, которая вела в клуб. Спали они в солдатских койках, загромождавших всю комнату. «Дыра» да и только. Зато настроение у них было как никогда распрекрасное. Всё портило только присутствие Пита. Он был явно не к месту. Играл-то он хорошо — во всяком случае, делал то, что от него требовалось, но по характеру и по духу он был чужим для всех остальных. Хороший парень, но замкнутый одиночка, вечно наедине со своими мыслями. В общем, далеко не экстраверт.
По сравнению с Битлами, я жила прямо в роскоши. Мне отвели квартиру на верхнем этаже дома Астрид. Там были все удобства, о которых я могла только мечтать. Каждый вечер мы с Астрид, наведя красоту, садились в её маленький автомобиль и ехали в центр города. Мы всегда приезжали к самому началу выступления «Битлз». На огромной сцене не было ничего, кроме ребят, их инструментов и усилителей. Во что они были одеты — это не интересовало никого: ни публику, ни их самих. Требовалось одно — играть музыку и «заводить» посетителей. Вот это они и делали. Составной частью вечера были выпивка и взбадривающие пилюли. Они играли час или два без перерыва, затем следовала, как там говорили, «пауза», то есть 15-минутный перерыв. Без алкоголя и пилюль они бы не выдержали, потому что играть надо было до закрытия клуба, то есть до двух часов ночи. Астрид, Дот и я садились на стол у самой сцены и «тащились», захваченные их игрой и выходками на сцене. Сила их музыки, её напор и громкость подавляли самых горластых пьянчуг, а когда они пикировались с публикой — наполовину на немецком, наполовину на английском, — мы падали от смеха. Это была неподражаемая смесь весёлого юмора и едких насмешек, направленных по адресу некоторых пьяных дураков, которые не понимали ни слова, но всё равно гоготали, не подозревая, что их только что зло высмеяли.
Однажды Джон напился до такого состояния, что впал в истерику и катался по сцене в конвульсиях. В его организме уже было столько алкоголя и стимуляторов, что он потерял контроль над собой. Правда, при этом он продолжал ещё что-то играть на своей гитаре — но это он мог делать и во сне. Та ночь кончилась такой картиной: Джон сидит на краю сцены в очень неуверенной позе, с деревянным сиденьем от унитаза вокруг шеи, держа в одной руке гитару, а в другой бутылку пива, совершенно обдолбанный и не помнящий себя.
Когда клуб закрывался, мы обычно шли в закусочную на другой стороне улицы. Хотя было уже поздно, и работа изрядно измотала ребят, алкоголь и пилюли ещё делали своё дело, настроение у всех било бодрое и даже дьявольски озорное. Они с визгами и прыжками неслись по улице, как будто их только что выпустили из тюрьмы, дурачились, подшучивали друг над другом. Всё это кончилось тем, что они в изнеможении падали кучей на грязную гамбургскую мостовую и так смеялись, что под конец все были в слезах.
В те дни я плакала только от смеха, только от счастья. Мы с Джоном старались почаще быть вместе, хоть это и было не просто. Во время перерывов мы старались улизнуть от остальных и пробирались наверх, в общую комнату. Там мы болтали и занимались любовью. Раз или два, когда Джон не хотел отпускать меня домой к Астрид, я спала с ним на его аскетической солдатской койке, внизу. Над нами лежал Джордж. Он ворочался, стонал и ворчал во сне. Остальные тоже пребывали в объятиях Морфея, сладко посапывая или разговаривая во сне. Мы с трудом сдерживали смех, боясь разбудить этих «спящих красавиц». Там было тесно, душно, пахло потными носками, не было приличного туалета, но я любила Джона.
|
|
0 |
Перово
Новогиреево
Музеи
Общие
Карты разных лет
